Остров, заброшенный маяк, главный герой с фонариком в руке, гнетущая атмосфера одиночества… Нет-нет, это не Alan Wake; у нашего сегодняшнего гостя история проще и сложнее одновременно. Почему сложнее? Потому что никто не даст ответов на те вопросы, что непременно возникнут по мере прохождения. Почему проще? Ну а что может быть проще игры без геймплея?
Встречайте — Dear Esther, пожалуй, один из самых необычных и уж точно самый красивый инди-проект за последнее время.
Мерцающий в тумане маяк кажется таким далеким, но добраться до него удастся меньше, чем за пару часов.
Второе дыхание
Вначале было слово… Так, стоп, это из другой статьи. Вначале было… Что вы говорите? «Модификация для Half-Life 2, вышедшая еще в 2008-м году»? В принципе, верно. Но в самом начале было все же кое-что другое. А именно любовь Дэна Пинчбека (Dan Pinchbeck), будущего сценариста той самой модификации, к литературе. Читал он, судя по всему, много, и именно впечатления от прочитанных книг немало помогли разработчикам при создании Dear Esther — сначала как мода, а теперь и как полноценной игры. Слова Дэна о том, что он зачитывался Стругацкими, подтверждаются сразу: стоит хотя бы на минутку заглянуть на безымянный остров — сразу же вспоминается «Пикник на обочине». Нет, здесь не будет сталкеров, спешащих за хабаром, никто не будет лечить лучевую болезнь водкой и хрипло кричать: «Пацаны, я маслину словил!» А вот атмосфера заброшенности и безысходности, что была в «Пикнике…», — она тут буквально в каждом кадре. Безумные монологи и пейзажи явно пришлись бы по душе Филипу Дику (Philip K. Dick), еще одному кумиру авторов игры — он тоже любил нестандартность, пусть даже совсем явно напоминающую наркотический бред.
Не только книги послужили причиной создания Dear Esther. Тот же Пинчбек в качестве главного источника вдохновения называет… обычные FPS, в которых он большой мастак. Видимо, настолько большой, что играть со временем надоело, и возникло желание создать свой собственный проект, пусть и в виде мода.
Кажется, разработчики решили проверить, насколько видеоигра может быть лишена интерактивности, оставаясь при этом достаточно увлекательной, чтобы игрок не бросал прохождение на полпути со словами «Плохо сделали, тупо!». Подумали — и полностью избавили свое детище от той самой обратной связи с человеком по другую сторону монитора. Единственное, что дозволено, — это управлять движением персонажа. А окружающий мир никак не реагирует на наше присутствие. Впрочем, по этому миру вообще не скажешь, что он способен хоть на что-то реагировать.
Пожалуй, это я оставлю без комментариев.
Надо сказать, эксперимент полностью удался — мод оказался весьма успешным и был признан одной из лучших модификаций 2008-го года. Команда разработчиков, кроме славы, удостоилась внимания профессионального художника Роберта Бриско (Robert Briscoe), который предложил сделать из дополнения полноценный коммерческий проект. Само собой, ресурсов теперь потребовалось куда больше, и релиз Dear Esther как отдельной игры состоялся лишь спустя почти четыре года после выхода оригинала.
Конвейер великолепия
Первоначальную концепцию, если она оказалась столь удачной, менять никто не решился. А вот над остальным пришлось поработать: к игре прикрутили сногсшибательную картинку, чуть подрихтовали мелочи, напустили еще больше таинственности… Вроде бы ничего особенного, но — здесь именно тот случай, когда важна любая деталь.
Если бы меня попросили описать игру одним словом, то слово это было бы «красотища». Из Source выжали все соки — вряд ли этот движок способен выдать лучшую картинку, чем ту, что есть в Dear Esther. И дело не только в технологическом качестве — здесь просто превосходные пейзажи. Кто-то даже пошутил, что это и не игра вовсе, а генератор «обоев» для рабочего стола. Трудно не согласится — щелкать по «принтскрину» можно буквально каждую секунду, а получившийся результат смело вставлять в рамку и вешать на стену. Впрочем, к чему слова — посмотрите на скриншоты и убедитесь сами.
Безмолвная фигура наблюдателя на холме доставляет немало беспокойства. Вроде бы ничего особенного, но… как-то не по себе.
Не отстает и звуковое сопровождение. Тихая музыка, свист ветра в скалах, шум подземных водопадов… Если у вас большой монитор и хорошая аудиосистема — эффект присутствия потрясающий, особенно в пещерах. «Данжены» Skyrim по сравнению с великолепными подземельями Dear Esther — словно детский рисунок рядом с полотном мастера. Есть у кого поучиться авторам «сотен вручную созданных локаций».
Вот так и бродим от уровня к уровню, любуясь мрачными красотами. Как я уже говорил, единственное, что может делать игрок, — это перемещаться по карте. Несмотря на кажущуюся свободу, весь остров поделен на четкие «коридоры», выйти из которых не удастся. Так что же, «Дорогая Эстер» — это прогулки с сугубо эстетическими целями? Нет, есть тут еще кое-что…
Письма мертвого человека
Первый запуск игры. Одинокий остров в океане, сумерки, старая пристань, заброшенное здание маяка с обвалившейся лестницей… Наш герой время от времени нарушает девственную тишину: то ли читает строки какого-то письма, то ли просто несет бессвязный бред: «Дорогая Эстер. Чайки больше не летают здесь. Я обнаружил, что они стали обходить эти места стороной…» Вдалеке виден еще один маяк, на этот раз исправно моргающий ярко-красным огнем. К нему и лежит наш путь.
Подобные рисунки будут попадаться на каждом углу. Что за безумец оставил их?
По мере прохождения возникает множество вопросов, на которые никто не собирается отвечать. Кто мы, что это за остров, как мы тут оказались и куда вообще идем — неизвестно. Постепенно из тех самых писем (или безумной чепухи — кому как нравится) вырисовывается картина происходящего. Помогают прояснить ситуацию небольшие зацепки, которые можно обнаружить в укромных уголках острова, — дорожный знак, медицинские инструменты, таинственные знаки на стенах…
Но даже дойдя до конца, мало что понимаешь. Что же делать? Ответ простой — пройти игру по новой! А еще лучше сделать это не раз и не два. Дело в том, что монолог единственного персонажа Dear Esther при каждом прохождении уникален. Некоторые реплики повторяются, некоторые — нет, точно так же могут появляться и исчезать предметы, благодаря которым удается открыть еще один кусочек этой непонятной истории. Но… чем больше узнаешь, тем больше новых вопросов. Не буду «спойлерить» и рассказывать свою версию происходящего — зачем обламывать такое удовольствие?
В неоднозначности происходящего есть еще один плюс, который сыграет на руку популярности проекта (точнее, уже сыграл): это тот факт, что игру долго будут обсуждать, споря, что же на самом деле случилось на безымянном острове, и проверять все новые и новые варианты происходящего на соответствие всем хитросплетениям сюжета. Ну а разработчики, похоже, этого и добивались. По их словам, Dear Esther окупилась уже через 6 часов после начала продаж. Хочется посоветовать команде не останавливаться на достигнутом, а Дэну Пинчбеку еще раз перечитать Стругацких — я бы не отказался от чего-то подобного, но уже на основе «Пикника на обочине». Эх, мечты…
Последняя гавань. Письма, которые так и не дойдут до адресата…
Запутанный сюжет, красочная графика, неповторимое ощущение, что остается после прохождения этой… Нет, слово «игра» здесь явно не подходит. То ли фильм с подвластной зрителю камерой, то ли визуальный рассказ… Dear Esther — это скорее проба концепции, подобной которой еще не было. Самый главный недостаток: кино (позволю себе вольность назвать это именно так) получилось пусть и великолепной, но — так обидно — короткометражкой.
Плюсы: свежие идеи; стильный дизайн вкупе с технологичной графикой создают невероятный эффект присутствия; сюжет, сотканный из множества загадок, ответы на которые предстоит искать самостоятельно.
Минусы: даже с учетом повторных прохождений игра очень коротка; многим придется не по душе практически полное отсутствие интерактивности.
Скриншоты игры
742
Читай также
Лучшие комментарии
Dear Esther | Русификатор от Zone of Game
p.s.
То же самое говорили и после выхода второго эпизода HL2. Так что, я бы не стал списывать Source со счетов раньше времени.
Дорогая Эстер. Чайки больше сюда не залетают; я заметил, что в этом году они стали облетать эти места стороной. Возможно, причиной столь явной антипатии стало уменьшение популяции рыбы. А может, это моя вина. Впервые ступивший на эти берега Донелли повествовал, что эти острова, называемые Хебридскими, населяют убогие пастухи, которые занимаются выпасом таких же дряхлых стад. Спустя три сотни лет, ретировались даже они.
Дорогая Эстер. Я потерял счет времени и количеству моих визитов. Само собой, местность стала мне настолько знакомой, что я практически заставляю себя созерцать формы ландшафта, предстающие перед взором. Я могу вслепую шагать вдоль скал и уступов не боясь оступиться и кануть в бурлящее море. Более того, я всегда считал, что если все же сорвусь, мне во что бы то не стало нужно делать это с широко открытыми в падении глазами.
Дорогая Эстер. Следующим утром, когда меня прибило к берегу, я почувствовал себя так, будто соль в ушах, песок во рту и волны, омывающие мои лодыжки, тайным образом вошли в сговор, приведший к сему кораблекрушению. В моей памяти всплывали только лишь, тонны воды, камней за пазухой и ботинки, что угрожали затащить меня в пучину на съедение морским падальщикам.
Доннелли рассказывал легенду об отшельнике; праведник, что пытался найти уединенное место в его первозданном виде. Предположительно, он шел с материка на крохотном суденышке без днища, с тем, чтобы все морские обитатели имели возможность подплывать с наступлением ночи, дабы побеседовать с ним. Можно только гадать, сколь сильно разочаровала его эта пустая болтовня. Сегодня, когда океан превратили в пристанище отбросов грузовых кораблей, он бы возможно достиг истинного умиротворения. Говорят, он бросил якорь в долине на юге острова меж уступов скал, ставших его пристанищем; ходит слух, что он умер от простуды сто шестнадцать лет спустя. Пастухи подносили дары для него ко входу в пещеру, но Доннелли отмечает, что его самого они так и не видели. Побывав в пещере, я оставил свои подарки, но, как и они, я по видимому, оказался не достоин его внимания.
По ночам, иногда мимо острова проплывают огни проходящих мимо рыболовецких и промышленных судов. Они выглядят вполне повседневно, если наблюдать за ними с высоты скал, однако отсюда снизу они являли себя в двойном обличии. К примеру, я не мог достоверно заключить плавают ли они по волнам или под ними. Впрочем, какая разница; будем считать, что и то и другое сразу! Нет ничего лучше, чем разжигать споры с внутренним эго, ожидая пока раскрутится клубок жизни.
Одно время здесь поговаривали о постройке ветряной электростанции, вдали от ярости и нетерпимости толпы. Говорили, что для турбин море слишком бурное: они, очевидно, никогда не приходили сюда почувствовать на себе умиротворение. Я бы лично поддержал это; турбины были бы подходящим современным убежищем для отшельников от революции и постоянства.
Твоя мама рассказывала мне, что, когда ты родилась, вся палата погрузилась в тишину. Большое родимое пятно красного цвета было у тебя на левой стороны лица. Никто не знал, что сказать, и ты плакала, чтобы заполнить эту пустоту. Я всегда восхищался тем, что ты плакала каждый раз, когда где-то было пусто. Я начал производить пустоты, чтобы ты могла раскрыть свой талант. Родимое пятно почти исчезло, когда тебе исполнилось шесть лет. Когда мы с тобой встретились, у тебя оно было почти не заметно, а после того как ты вылечилась, вообще ничего не осталось.
Эти острова вдалеке — не более чем напоминание из прошлого, спящие гиганты, боги сомнамбул, ждущие своего часа. Я смыл песок со своих губ и прижал запястье еще плотнее, но трясушиеся руки не удержат моих тлеющих дневников.
Читаю Доннелли при слабом полуденном свете: он высадился на южной оконечности острова, добрался до бухты и вскарабкался в гору. Он не нашел пещер, и не изучил северную сторону. Думаю, в этом и есть причина его неполного понимания острова. Он стоял на горе и на мгновение подумал, как бы спуститься. Впрочем, тогда у него не было тех причин, что ведут теперь меня.
Никто не брал книгу Доннелли из библиотеки с 1974 года. Я решил, что ее никто и не хватится, пока нёс ее, засунув под свой плащ и избегая посторонних взглядов. Когда смысл описываемого сокрыт, то и стиль писателя возвышен, это не слащавый текст репортера первых полос. Вероятно, поэтому единственным моим подходящим спутником тех последних дней была украденная книга, написанная умирающим человеком.
Вне всяких сомнений, гора образовывала центр симметрии, настолько безупречный, что казалось, будто его создали искусственно. Я поймал себя на том, что с легкостью окунаюсь в бредовое состояние навязчивой идеи, предвзятому отношению ко всему, что меня окружает. Появился ли остров в миг столкновения, в момент когда мы были оторваны от швартов, и ремни безопасности больно врезались в наши грудь и плечи; тогда ли он показался на поверхности?
Великолепный вид. Луна, увенчавшая середину между утесами и каменным кругом. Она отбрасывает через пляж тень от горного хребта, и весь мир — словно небрежный росчерк вашего имени на песке.
Когда кто-то умирал, или был при смерти, или тяжело заболевал, и не оставалось ни малейшей надежды, они вырезали в скале параллельные линии, обнажая находящийся под поверхностью камня мел. В правильном ракурсе линии можно было увидеть с материка или рыбацкого судна, чтобы принять решение либо об оказании помощи, либо о полной изоляции. И переждать поколение, независимо от того, какая чума преследовала утесы и их обитателей. Мои же линии нужны для другого: держать любых возможных спасателей в страхе. Инфекция — это не просто болезнь плоти.
Эти пастухи были богобоязненным народом. Их отношения не знали любви. Доннелли рассказал мне, что у них была одна Библия, передававшаяся по кругу в строгом порядке. Эту книгу выкрали путешествующие монахи в 1776 году, остров же двумя годами ранее был пастухами покинут. Иногда я удивляюсь, как они смогли воплотить главы и стихи в камне и траве, создав географию с религиозной значимостью. Значит, они действительно могли пройтись по Библии и поселиться в ее противоречиям?
Ты и я, мы с тобой не такие, как жена Лота — мы не ощущаем постоянной тяги к возвращению. Мы не сделали ничего значительного: ни усталого старика, полосующего скалы голыми руками, ни подарков и святых писаний, рассыпанных на песке в ожидании своего часа, ни порывов ветра в лицо, ни кричащих чаек над головой. Кости отшельника больше не лежат на виду: я убрал их подальше вглубь этого острова, туда, где все проходы ведут в черноту, и где мы сможем осветить каждое из лиц их таинственным свечением.
«Пестрый выбор из немногого. Теперь я провел три дня в их компании и, боюсь, этого достаточно для любого человека не из их круга. Несмотря на их утомительные цитаты из Святого Писания, они представляются мне наиболее обделёнными Богом из всех обитателей внешних островов. Действительно, в данном случае очень притягательный термин — Богом забытые — попадает прямо в цель.» Это показывает, что Ну, Доннелли также нашел тех, кто блуждает по этой береговой линии, избегая любого шанса на искупление. Интересно, себя он включил в их число?"
Дорогая Эстер. Я встретил Пола. Я совершил своё маленькое паломничество. Дамаск — мой маленький дом на окрайне Вульверхэмптона. Мы пили кофе у него на кухне, пытаясь найти общий язык. И даже осознавая, что я прибыл не в поисках извинений, первопричины или воздаяния, он по прежнему не находил себе места в своих волнениях, словно под кайфом или в бреду. Ответственность превратила его в старца; как и все мы, он давно перешагнул все мыслимые границы жизни.
Я распростёр свои руки и обрыв открылся предо мной, сотворяя этот необтёсанный дом. Я перенёс всё, что мне принадлежало, из хибары на горе и попытался жить здесь. По ночам было холодно и море стучалось в дверь во время большого прилива. Чтобы забраться на пик, я должен сначала отправиться ещё глубже в недры острова, где все сигналы блокируются. И только тогда я пойму их, когда я буду стоять на вершине, а они будут пронизывать меня неискажёнными.
Я бы оставил тебе подарки за убежищем, в этом временном месте между утёсом и пляжем. Я бы оставил тебе хлеб и рыбу, но рыбные запасы кончились и у меня хлеба не осталось. Мы бы поплыли с тобой на лодке обратно на твою родную землю в лодке без дна, но я боюсь, что мы сойдём с ума от болтовни морских существ.
Мне всё более тяжко найти ту точку, где кончается отшельник и начинаются Пол и я. Мы сотканы в одно промокшее одеяло, набиты в дно лодки, чтобы остановить течь и сдержать океан. Моя шея болит от того, что я уставился вверх на антенну; она отражает пустой пульс в моём горле, где я точно начал создавать ещё один камень.
Этот отшельник, этот провидец, этот далёкий историк костей и старого хлеба, куда он исчез? \«Зачем, — спрашивали фермеры — зачем, Якобсон вопрошал — зачем возиться со своими видениями вообще, если тебе нужно просто раскинуть свои руки к утёсу и позволить ему закрыться после тебя, запечатать тебя в нутро острова, музей, который закрыт для всех, кроме преданных.
Он всё ещё утверждал, что он не пьян, а устал. Я не могу судить или различить что-то теперь. Я был пьяным, когда я оказался здесь, и уставшим. Я взобрался по тропе на утёс в практически полной темноте и прилёг в бухте, где траулер лежит брошенным на пляже. Только к рассвету я увидел хибару и решил приостановиться здесь. Я ожидал, что антенна и передатчик находятся в погодоустойчивой коробке где-то на горе. Коробка дышала неловким постоянством, как и все сооружения здесь; эрозия, кажется, покинула эти края навсегда.
Растительность здесь каменеет от корней и до верху. Так подумать, они однажды пасли животных здесь, остатки оккупации тому свидетели. Всё здесь больное до смерти: вода слишком загрязнена для рыбы, воздух в небе слишком разрежен для птиц, а почва испещрена костями отшельников и пастухов. Я слышал, что человеческий прах — хорошее удобрение, что можно высеять огромный лес из того, что осталось от твоих бёдер и грудной клетки, даже ещё останется на разреженный воздух и восстановление бухты.
Я видел во сне, как я стою в центре солнца и солнечная радиация жарит моё сердце изнутри. Мои зубы вьются, а мои ногти отпадают, оставаясь в карманах за ненадобностью. Если бы мой живот мог переваривать, я бы ел, но всё, на что я способен — солёная вода. Если бы здесь был скот, я бы одичал и начал им обжираться. Я истощён словно тело на плите, открытое для источника преждевременной смерти. Я бы приплыл на лодке к этому острову, с сердцем без дна; все бактерии в моих кишках подпевали бы мне.
Я убедился, что я не один здесь, несмотря на то, что я столь же уверен, что это просто заблуждение, вызванное обстоятельствами. Я, например, не помню, где я нашёл свечи или почему я взял их, чтобы освещать такой странный путь. Возможно, это для тех, кому приходится следовать за мной.
Дорогая Эстер. Я объездил участок M5 между Эксетером и Бристолем уже более двадцати одного раза, но хотя у меня есть все отчёты и все свидетели и я перерыл все связи по миллиметру, используя карту военно-топографической съёмки, я всё равно не могу найти положение. Ты бы подумала, что там могли бы быть метки в качестве обозначений. Это где-то между поворотом на Сэндфорд и сервисом Welcome Break. Но хотя я всегда могу видеть это в зеркале заднего вида, я пока что не смог подплыть к берегу.
Дорогая Эстер. Это будет моё последнее письмо. Они и сейчас сложены в стопку на половике нашего опустевшего дома? И зачем я всё ещё шлю их тебе домой? Возможно я даже могу представить, что я лично получаю их на почте, по возвращению, которому не суждено случиться, чтобы увидеть тебя, сидящей в ожидании смотрящей очередную телепередачу в уютной обстановке. Стопка бумаги уже должно быть достигала 120 сантиметров в высоту; мой собственный могильничек: мегалит из писчей и оберточной бумаги. Они превратятся в окаменелости через века; этакая капсула неспокойного времени с потерянного острова. Со штемпелем города Обан: должна быть, оно было послано во время последнего подъёма.
Дорогая Эстер. Оказалось, что я столь же невыразителен как этот океан, столь же поверхностен и необитаем как эта бухта, апатичное судно на мели без каких-либо отличий. Мои скалы — эти кости, а аккуратная изгородь огораживает крутой утёс в бухте. Выстрел сквозь меня — пещера, мой лоб — гора, эта антенна также вещает прямо в меня. Всё в перенапряжении, нервная система в том числе, там где ботинки Доннелли, твои и мои всё ещё топчутся. Я буду нести факел для тебя; я оставлю его у подножия моего надгробия. Он будет нужен тебе для тоннелей, которые уносят меня.
Дорогая Эстер. Пока они подсчитывали урон, я понял, что боюсь того, что ты сядешь, растянешься и не узнаешь меня, я кружился возле тебя, как зловещая комета, наша история, тянущаяся за мной в солнечном ветре прямо из флуоресцентных ламп. Твои волосы ещё не были причёсаны, твой макияж не был наложен. Ты была целым миром словно пляж для меня, предназначенный для исследования, твоя география, рассказывающая одну историю, но указывающая на геологию, спрятанную за порезами и ранами.
Я нашел декларацию судна, раздавленную и затопленную, под притоном канистр краски. Там написано, что наряду с этим грузом, было большое количество нейтрализующего кислоту йогурта, направляющегося в европейский рынок. Должно быть все размыло и теперь его не увидеть, Бог знает. что больше нет ни коз ни чаек, чтобы съесть все это.
Там должно быть отверстие в днище лодки. Как иначе новые отшельники прибыли?
Только ночью это место делает вялые попытки изобразить жизнь. Ты можешь видеть буй и антенну. Я весь день пытался заснуть в попытках восстановиться. Я чувствую, это мои последние дни — мало смысла продолжать. Должно быть что-то новое для поиска — какой-нибудь уголок или щель, за которую можно зацепиться. Я решил свои проблемы; я потопил свои лодки и смотрел как они идут на дно.
Всю ночь буй сохранял мне ясность разума. Я сидел, и когда я был уже на грани отчаяния, когда я думал, что уже никогда не смогу раскрыть тайну острова, сидя на краю я видел этот дурацкий буй, мерцающий в ночи. Он был нем, он был глуп, ни одной мысли не вертелось в его железной голове, но он сверкал на каждой волне, пока не пришло утро и не ослепило его, растворив в свете, в дополнение к глухоте и бессловесности. У нас с ним много общего, несмотря на различия.
Я начал задаваться вопросом: было ли путешествие Доннелла здесь таким уж прозаичным, каким оно было представлено? Каково же разочарование — так и не найти святых мощей? Не удивительно, что он так возненавидел обитателей. В его представлении они были моллюсками, бессмысленно цепляющимися за Престол Господень. Зачем так отчаянно цепляться за камень? Потому, что это — единственное, что не дает нам сорваться в океан. Погрузиться в забвение.
Воображаемое сообщение автоответчика. Шины спущены, спицы колёс свободно болтаются, а тормозная жидкость течёт словно чернила по этой карте, пачкая знаки и делая береговую линию мутной, невнятной. Там, где ты видела галатики, я видел лишь синяки, вырезанные в утёсе моей недостаточной трезвостью.
Я не знаю названия того судна, что стоит на мели в бухте; кажется, оно здесь лежит уже несколько лет, но ещё не было отбыло. Я не знаю, были ли погибшие; если же были, то я точно не видел их воочию. Возможно когда вертолёт прилетел забрать их домой, они спугнули птиц. Я пройдусь по северному берегу в поисках яиц, найду любое свидетельство тому, что жизнь снова помечает это место как своё собственное. Возможно, это от нас они прячутся в бухте.
Я помню как бежал через пески Кромера; не было ни одного разбитого судна, что теперь здесь есть. Я потратил дни, фиксируя у себя весь тот мусор, что омывает эти берега и я начал собирать коллекцию в самых глубоких расселинах, что мог найти. Что за странный музей она бы составила. А что с трупом её куратора? Найду ли я стеклянный гроб и притворюсь, что сделаю нас абсолютно белыми?
Почему море так спокойно? Оно заманивает тебя походить по его поверхности; но я слишком хорошо знаю, что оно разверзнется под моими ногами и утянет меня вниз. Местные скалы противостояли штормам веками и теперь, когда у них украли приливы, они стоят негласные и увечные, храмы без основания. Однажды, я попытаюсь взобраться на них, поохотиться среди их вершин на яйца, гнёзда, что чайки начисто забросили.
Я лечился от камней в почках и ты пришла навестить меня. После операции, когда я ещё не до конца отошёл от анестезии, я пытался различить твои смутные очертания и расслышать твою речь. Теперь мои камни совершили побег и выросли в остров, а ты потускнела на фоне машине пьяного.
Я начал своё восхождение по зелёному склону с западной стороны. Я долго всматривался в горы из шахты и понял, что должен подняться выше и только затем найти путь под ними. Я спрячу последние следы моей цивилизации в каменных стенах и оттуда буду копать дальше. Моё внимание притягивает антенна и край утёса: в них есть что-то от перерождения, что ожидает меня там.
Я начал своё восхождение по безветренному склону с западной стороны. Солнце на закате было похоже на огненный глаз, который сжимался под светом докторского фонарика. Моя шея болит от постоянного вытягивания головы для того, чтобы не терять свет антенны. Я должен посмотреть вниз, следовать дорожке, ведущей под остров к новому началу.
Я начал лезть, подальше от моря и ближе к центру. Эта чёткая линия, восходящая к вершине, где вечер начинает свёртываться кольцом вокруг антенны, сжимая сигналы в молчание, что должно было вот-вот начаться. Хибара самовольно селится на горе, чтобы избежать пристального взгляда антенны; я тоже словно животное буду красться под остров и подойду к нему с северного берега.
Клянусь, когда я впервые заглянул в шахту, я ощутил тяжесть у себя в желудке.
Что за склеп находится у подножия этой пропасти? Сколько мертвых пастухов могли бы заполнить эту дыру?
Это то что увидел Пол через свое лобовое стекло? Не жену Лота, смотрящую через свое плечо, а шрам на склоне холма, навеки погружающийся в черноту.
Когда они пасут скот здесь, Доннелли пишет, что всегда идет дождь. Но нет никаких доказательств того, что дождь был недавно. Листва вся статична, как и радиосигнал, возвращающийся с другой звезды.
В трюме разрушенного траулера я нашел примерно несколько тонн глянцевой краски. Возможно, она была предназначена для импорта. Вместо этого, я использовую её, чтобы украсить этот остров значками и символами нашей катастрофы.
Кромер под завесой дождя; школьная поездка. Мы нашли убежище на автобусной остановке, сгрудившись, подобно стаду под водительством пастуха. Песок в моем кармане тяжелел каждую секунду.
Убежище было построено здесь в начале 17 века. К тому времени пасти животных стало специальностью. Первого пастуха звали Якобсон, он происходил из рода мигрировавших скандинавов. Местные не считали его скотоводом. Он приплывал сюда каждое лето, строил убежище, надеясь в конечном счете, что подняв хозяйство, он обеспечит себя, жену и потомков. Доннелли писал, что у него не вышло: он подхватил лихорадку от дойных коз и скончался спустя два года после окончания работ. И не нашлось никого, кто бы вырезал ему эпитафью на утесе…
Инвентарь: колченогий стол, который мы обтянули обоями в нашем первом доме. Складной стул; я смеялся, когда увидел тебя в лагере у озера. Потом мне было жутко неудобно, и ты тоже смеялась. Этот дневник; кровать со сломанными пружинами — однажды поспав в ней, запомнишь навсегда. Сменная одежда. Книга Доннелли, украденная из Эдинбургской библиотеки по пути сюда. Я спалил это все одним прекрасным утром, создав свою собственную реальность.
Когда масляная лампа выгорела, я не тронул фонарик, но использовал лунный свет, чтобы читать. Когда я вытяну последние остатки смысла из нее, я выброшу книгу Доннелли со скалы и, возможно, себя вместе с ней. Может быть, течением ее отнесет в пещеры, и веcной, когда начнутся дожди, она вернется в пещеру отшельника. Возможно, когда я проснусь, она снова будет лежать на столе. Я думаю, я уже выбрасывал ее в море несколько раз.
Три баклана видны сквозь сумрак, они парят в воздухе. Этот дом, построен из камня давно умершим пастухом. Содержимое: моя раскладушка, печь, стол, стулья. Моя одежда, мои книги. Пещеры, что испещряют желудок этого острова, голодны. Мои члены и желудок голодны. Эта кожа, эти органы, это увядающее зрение. Когда иссякнет батарея моего фонарика, я спущусь в пещеры, ведомый одним лишь свечением.
Мое сердце — это свалка, эти ложные рассветы в нем, всё ещё не есть свет. Я грезил о тебе в предрассветной дрёме, комкая одеяло в клубок. Я всегда слушал как волны разбиваются об эти потерянные берега, навсегда забытые даже чайками. Я могу поднять бутылку к моему уху, и всё что я услышу будет эта гебридская музыка.
В сноске редактор подмечает, что в этом месте Доннелли сошёл с ума, так как сифилис прорывался в его систему словно пьяный водитель. Ему нельзя доверять — многое из того, что он говорит — безосновательно; и хотя он действительно рисует красочную картину, многое могло быть сказано им в пылу лихорадки. Но я был здесь и я знаю, также как и Доннелли, что это место всегда наполовину придумано. Даже в здоровом глазу скалы и пещеры мерцают и размываются.
Он оставил своё тело медицинской школе, которое было полностью доступно для толпы студентов на двадцать первый день после кончины. Отчёт включён в моё издание его книги. Сифилис пронизывал его внутренности словно пьяный водитель, взбивая его органы, как яйца на тарелке. Тем не менее, там осталось достаточно для беглого осмотра — как я и подозревал, они нашли отчётливые свидетельства о наличии камней в почках. Должно быть, он провёл последние года своей жизни, терпя ужасные боли; возможно, это и есть причина его пристрастия к настойке опия. Хотя её использование и делает его ненадёжным свидетелем, я всё равно чувствую себя причастным.
Что можно сказать о Доннелли? Настойка опия и сифилис? Он точно не так начинал, но мне не удалось узнать, было ли это следствием визита на остров или сила, что привела его сюда. Касательно сифилиса: пьяный водитель, сметающий его внутренности в массу, попутно спотыкаясь, я могу лишь посочувствовать. Мы все жертвы нашего возраста. Моя болезнь — двигатель внутреннего сгорания и уценённая забродившая закваска.
Грудная клетка Якобсона, как они сказали Доннелли, была деформирована, это был результат какого-то врожденного дефекта или, возможно, травмы полученной в детстве. Она была хрупкой, раздувшейся и невероятно легкой. Возможно это стало причиной его смерти, невозможность сдержать разрушение его сердца. В полутьме его развороченная грудная клетка походила на окаменелую птицу.
Они нашли Якобсона ранней весной, оттепель только наступила. Хотя он был мёртв уже почти 7 месяцев, его тело было заморожено вплоть до нервов и даже не начало разлагаться. Он бы пробирался наверх по утёсу до половины, возможно в поисках потерянной козы, или, возможно в исступлениях и покинувших его силах, завёрнутого в тиски прямо под зимней луной. Даже животные обходили его труп стороной; люди с материка думали привезти домой несчастного. Доннелли говорит, что они затащили его в пещеры, чтобы он оттаял и гнил там, но Доннелли — ненадёжный свидетель.
Они нашли Якобсона ранней весной, оттепель только наступила. Хотя он был мёртв уже почти 7 месяцев, его тело было заморожено вплоть до нервов и даже не начало разлагаться. Его ногти огрубели и были обкусаны до крови; под ногтями они нашли светящийся мох, что растёт глубоко в пещерах. Что бы он ни делал под островом, когда силы покинули его неизвестно. Он бы пробирался наверх по утёсу до половины, возможно в исступлениях, возможно пытаясь добраться до пожара в хибаре до того, как превратится в камень и потеряет силу.
Они нашли Якобсона ранней весной, оттепель только наступила. Хотя он был мёртв уже почти 7 месяцев, его тело было заморожено вплоть до нервов и даже не начало разлагаться. Всё жило вокруг него: маленькие цветы тянулись к слабому солнцу, козы приспособились жить без пастуха и свободно гуляли по долине. Доннелли докладывает, что они разорвали тело в страхе и с отвращением бросили в шахту, но я не могу согласиться с этой историей.
Я стану для тебя факелом, антенной. Я упаду с небес словно древние радиоволны из бракованного бетона. Сквозь родники и леденящие подземные реки. Сквозь бактерии в моем кишечнике и сердце. Сквозь лодку без дна и забытые траулеры, где никто не умер. Словно отшельник и жена Лота, я окаменею и проделаю дыру в скале, пустить себя внутрь.
Исследовать это место — значит становиться пассивным, усваивать полученное из путешествия и не пытаться сломать границы. С момента как я сжёг мои лодки и подхватил болезнь, мне стало легче. Нужно будет много экспедиций, чтобы пройти этот микроконтинент; умрут миллионы нейронов, рог изобилия простых чисел; бесчисленные станции тех.обслуживания и объезды будут позади, прежде чем я доберусь до точки назначения.
На этом пляже нет места, чтобы положить конец жизни. Якобсон понимал это, как и Доннелли. Якобсон сделал это на полпути к утёсу. Доннелли потерял веру и отправился умирать домой. У меня есть преимущество в этой истории, в прогрессе. Кто-то возвёл антенну, ориентируя меня сквозь чёрные волны, маяк, светящий сквозь скалы как фосфоресцирующий мох.
Спускаясь в пещеры, я поскользнулся, упал и повредил себе ногу. Кажется, я сломал бедро. Видно, что оно заражено: кожа стала ярко розовой и боль подступает волнами, зимними приливами к берегу, глуша боль от моих камней. Я старался найти хибару для отдыха, но стало ясно, что только у этого всего только один конец. Стало понятно, для чего могут понадобиться те медикаменты, что я украл с траулера — они помогут мне оставаться в сознании во время моего последнего подъема.
Отсюда, это последний раз, я понял, что пути назад нет. Фонарь вышел из строя следом за моей решимостью. Из проходов надо мной, я мог слышать пение морских существ, предвещавших возвращение чаек.
Мог ли Якобсон проползать где то здесь? Могу ли я найти следы его ногтей на этих камнях? Не прохожу ли я его путь шаг за шагом, метр за метром? Почему же он повернул назад и не смог преодолеть подъем?
Доннелли не прошёл через пещеры. С этого момента, его указания, как таковые, покинули меня. Теперь я понимаю, что это было между нами двумя, и все эти переписки, которые могли быть вычерчены на мокрых скалах.
Одержимость Доннели это то единственное, настоящее что у меня есть. Даже когда я просыпаюсь и сквозь дрему вижу что мир вокруг изменился, я знаю только то, что меня тянет повторить его путь.
Как будто кто-то взял машину и потряс её словно готовил коктейль. Бардачок был открыт и выпотрошен как и пепельница с багажником; смятые для музея на выставку разбитых в дребезги.
Впервые я увидел его, сидя у обочины дороги. Я ждал тебя чтобы выбраться из обломков. Автомобиль выглядел так, будто упал с большой высоты. А внутренности двигателя были разбросаны по шоссе. Словно вода под землёй.
Они создали пробку аж до самого поворота на Сэндфорд и заезжали на обочину словно радиосигналы с другой планеты. Они потратили двадцать одну минуту, чтоб добраться. Я видел, как Пол засёк время, вплоть до секунды на своих часах.
Там не существует другого направления, нет другого выхода из этой автомагистрали. Ускоряясь мимо перехода, я увидел вас на обочине, с последним напитком в дрожащей руке.
Я избегаю агонии. Инфекция в моей ноге как бур черпает наружу чёрный гной из глубины костей. Я горстями глотаю диазепам и парацетамол, чтобы оставаться в сознании. Боль разливается во мне словно подземные воды.
Если пещеры это мои внутренности, то здесь должны начинать образовываться камни. Бактерии фосфоресцируются и растут, шумят сквозь туннель. Здесь всё связано падением и вздыманием как у волны. Возможно, целый остров на самом деле находится под водой.
Я путешествую внутри собственного тела, следуя за инфекцией от разбитого бедра к сердцу. Я горстями глотаю болеутоляющие, чтобы сохранять ясность ума. В своих исступлениях я вижу пару огней, от луны и от антенны, сияющих мне сквозь камни.
В моём последнем сне, я сидел в тишине с Якобсоном и наблюдал за луной на стыке Сэндфорд, за козами, пасущимися на обочине, мир в искуплении и очищении. Он показал мне свои лихорадочные шрамы, а я свои, между каждыми плечами возник полёт.
Я восстанавливался после операции… я припоминаю свет, которым они светили мне в глаза, чтобы проверить работу зрачка. Как если бы уставился на лунное небо со дна колодца. Люди поднимались на вершину, но я не могу сказать, была ли ты там.
Это не могла быть шахта, в которую бы они бросали коз. Это не могла быть мусорная яма, где оказываются недогоревшие частицы твоей жизни. Это не мог быть дымоход, который доставил бы тебя к небесам. Это не могло быть местом, где ты выпадаешь дождём, чтобы снова обогащать почву и создавать маленькие цветы в ущельях.
Я буду держать протянутую мне руку; с вершины вниз к этому водоёму, сквозь тёмные воды, где маленькие цветы содрогаются под солнцем. Фары отражаются на твоей сетчатке, залитой лунным светом в тени дымохода крематория.
Это лицо утопленника, отраженное в лунной воде. Это мог быть только мертвый пастух, который привез тебя домой.
Луна над Сэндфордом оставляла отпечаток в глазах. Доннелли поехал на сером хэтчбеке без днища, все существа на асфальте поднялись, чтобы спеть ему. Все символы, нацарапанные на скале, олицетворяли моё беспокойство. Моя жизнь похожа на электрическую схему. Все мои чайки улетели, они более не будут гнездиться на этих скалах. Соблазн луны над Сэндфордом слишком силён.
Я бы хотел увидеть здесь Доннелли, у нас бы было много причин для споров. Кто разрисовал этот камень, он или я? Кто бросил банки с краской в хижине на пристани? Кто создал этот музей под водой? Кто встретил смерть прыгнув в ледяную воду? Кто построил антенну в этом Богом забытом месте? Неужели весь этот остров появился так внезапно, что чайки обратились в бегство?
Я сидел и смотрел как две параллельные белые полосы проявлялись в небе. У них был какой-то определённый курс и я последовал за ними. Я шел в течении двадцати одной минуты пока они не погасли близ Сэндфорда. Если бы я был чайкой, я бы бросил всё и последовал за ними. Я бы ввергнул свой мозг в гипоксию, заставив его страдать от потусторонних галлюцинаций. Я бы хотел вырвать дно своей лодки и попробовать пересечь магистраль пока не достигну этого острова снова.
Из огня и почвы я выбираю первое. Кажется, это более современный способ, более гигеничный. Я не мог сопротивляться мысли пересобрать такие останки. Пришиваем руку к плечу и бедренную кость к бедру, вычерчивая линию нити подобно трафику на автостраде. Делая всё это приемлемым для безутешных тёть и травмированных дядь, прилетевших по случаю. Измельчить всё до праха, смешать с водой, сделать светящуюся краску для этих гор и потолков.
Мы начнём собирать нашу собственную версию северного берега. Мы будем небрежно писать на мёртвых языках, составлять электрические диаграммы и спрячем их для будущих теологов, чтобы погрузить их в размышления и споры. Мы пошлём письмо Эстер Доннелли и будем ждать её ответа. Мы смешаем краску с прахом, дёгтебетоном и светом от наших инфекций. Мы раскрасим луну над поворотом на Сэндфорд и голубые огни, падающие подобно звёздам на обочину.
Я вернулся домой с карманом полным украденного праха. Половина из того высыпалась из моего пальто и исчезла в обивке машины. Но остальную часть я бережно запрятал в коробке, которую хранил возле своей кровати. Это никогда не было намеренным действием, но через года это стало чем-то вроде талисмана. Я сидел неподвижно часами, просто держа исчезающую пыль на ладони и примечая её равномерность. Настанет время и мы все будем изношены в гранулы, смыты в море и растворены.
Дорогая Эстер. Я считаю, каждый шаг все труднее и тяжелее. Я переносил труп Доннелли на спине через эти скалы, и все, что я слышу это его шепот вины, его напоминания: сожжённые письма и аккуратно сложенная одежда. Он сказал мне, что я вовсе не был пьян.
Отсюда я могу видеть свою армаду. Я собрал все письма, что я тебе когда-либо хотел послать, если бы я когда-нибудь добрался до материка, но вместо того я собрал их в рюкзак и раскидал их по пляжу. Затем я взял каждую и свернул их в кораблики. Я свернул вас в множество изгибов и затем, пока солнце садилось, я отправил флот в плавание. Разбитый на двадцать один обломок, я отправил вас в Атлантику и теперь я сижу здесь, наблюдая как вы все тонете.
На кружке, в которую он налил мне кофе, были химические диаграммы; ручка была липкая в том месте, где его руки тряслись. Он работал на фармацевтическую компанию, офис которой был в пригороде Вульверхэмптона. Он ехал обратно с конференции в Эксетере: формируя стратегическое видение в езде на велосипеде из антацидного йогурта на европейский рынок. Ты можешь проследить связи своим пальцем, соединить точки и целые новые структуры будут созваны в деятельность.
На стенах в комнате ожидания висели плакаты с химическими диаграммами. В то время это казалось подходящим; абстракции натюрморта в соседней комнате, уже начинали действовать на нервы и мышцы. Я наелся диазепама, как когда-то перед экзаменом по химии. Я пересмотрел свои варианты касающиеся долгой и счастливой жизни.
На гудроне были пятна от разлившихся бензина, охлаждающей и тормозной жидкости. Сидя на обочине дороги, Пол продолжал обнюхивать свои пальцы, как будто не мог узнать или определить их запах. Он сказал, что возвращался домой с деловой конференции в Эксэтере. Недавно он остановился, чтобы выпить на прощание, — конечно же ответственно контролируя количество употребленного. Был слышен шум холостых оборотов двигателя.
Пол, по придорожной полосе, по выходу в Дамаск, весь кипящий и прохладный, весь в перьях и сожалениях — все эти сигналы обращались в беспорядочное бегство, словно ток через схематические диаграммы наших внутренностей, те исписанные лодки, у которых оторвано дно, что смывают нас обратно на берег.
Когда Пол неожиданно упал замертво по дороге в Дамаск, они пытались привести его в сознание, стуча по груди камнями, подобранными на обочине. Он не приходил в сознание двадцать одну минуту, что вполне достаточно для того, чтобы уровень кислорода в мозгу упал, вызывая галлюцинации и неземной бред. У меня заканчиваются болеутоляющие и луна стала практически невыносимо яркой.
Боль в моей ноге на пару минут ослепила меня, когда я изо всех сил взбирался вверх по скале: я проглотил очередную горсть обезболивающего и теперь чувствовал себя почти ясно. Остров вокруг меня отступил во мглу, в то время как луна, кажется, сошла в мою ладонь, чтобы вести меня. Я мог видеть широкую чёрную линию инфекции, достигающую моего сердца от пояса на моих брюках. Сквозь фугу, весь этот мир как срезанный путь, с низин к антенне.
Я буду тащить свою ногу позади себя; я буду тянуть её как смятый хэтчбэк, разорванные шины и искрения вдоль ярких огней передо мной. У меня заканчиваются обезболивающие, и я следую за мерцанием лунного дома. Когда Пол свалился замертво на пути к Дамаску, они возобновили работу сердца с помощью провода большого сечения из смятого хэтчбека; потребовалась двадцать одна попытка, что бы привести его в сознание.
Спасибо SG!
Dear Esther | Русификатор от Zone of Game
p.s.
То же самое говорили и после выхода второго эпизода HL2. Так что, я бы не стал списывать Source со счетов раньше времени.
Помимо превосходных картинки, звука и атмосферы в этой «игре» замечательный сюжет, вернее его подача. Я уже неделю его распутываю и чем дальше, тем сильнее он запутывается. Тоже не буду спойлерить, я много чего узнал (после 5-го прохождения и тщательного анализа всего острова и строк автора). Просто посоветую помимо графики и атмосферы обратить внимание на историю, сюжет. Это главная «вкусность» игры, наряду с графикой и атмосферой.
проектов не видел. И есть над чем
задуматься, и есть на что
посмотреть.
ЗЫ: Это и вправду СУРС? У вентилей действительно отличный движок, который они (к сожалению) не используют по полной…
Книга вообще не о том была. Сравнение кривое и неуместное. В остальном обзор довольно качественный.
Когда у меня будет возможность я куплю эту игру, чтобы отблагодарить автора за проделанную работу, и полученные эмоции.