Всем привет! Наконец-то я пишу не об очередной игре ЧГК!
Правда, месседж у меня не такой большой: раньше на гитарных эфирах у меня было развлечение — бралось стихотворение и я прям в прямом эфире к нему подбирал какие-нибудь несложные аккорды и пел. В последнее время тяга моя к гитаре усилилась, поэтому захотелось снова заняться чем-нибудь подобным.
Итак, давайте поговорим о том, что я бы хотел видеть в комментариях:
во-первых, не суть столь важно — ваши это стихи или просто вам нравится чьё-то чужое стихотворение, просто давайте честно указывать авторство (и в т.ч. авторство перевода, может быть, если речь о зарубежной поэзии, ибо да, на английском я не пою);
во-вторых, по большому счёту я делю стихотворения на два типа: ритмический и аритмический. Первый — отлично подходит для песен, ибо там нет никаких искуственных пауз, неровностей ритма и других штук необходимых для выразительности именно при чтении, во втором — всё это есть (думаю, не надо пояснять, что я прошу первых мне подбросить, а не вторых? :3);
в-третьих, самое простое — давайте не будем предлагать поэмы в духе «Руслан и Людмила»? Стихотворение должно помещаться на одном экране. Максимум — двух (применю читы и с помощью записок).
в-четвёртых, не надо предлагать тексты уже существующих песен. Типа, это не интересно же ж. Ну и давайте держаться в рамках цензуры, дабы не нарушать правила сайта. Глядишь, и найдём ещё одно «Если» Киплинга, которое я до сих пор регулярно пою на гитарниках )
Принимается это всё… ну вот, в ближайшем будущем. На ближайших же гитарниках это буду разгребать потихоньку-помаленьку (если будет вообще что разгребать, лол).
Вдруг из маминой из спальни,
Кривоногий и хромой,
Склизкий, жуткий, инфернальный,
Облачённый бахромой
Шевелящихся отростков,
Испускавших бледный свет.
Цвет! Огни, которым места
В познанной вселенной нет.
Неевклидовым тотчас же
Коммуналки стал декор,
Там где адское отродье
Исторгалось в коридор.
Искажая перспективу,
Источая едкий гной,
Тысячей аморфных пастей
Издавая хищный вой.
Надо мной разверзлась бездна,
Свет поник, не стало дня.
Рваные куски рассудка
Ускакали от меня.
© честно слямзено из интернетов
Читай также
Лучшие комментарии
Вы перешли на личности
а я на поэтичности
Ваш опус до типичности
(при всей его комичности
и доле истеричности)
лишён реалистичности
в Вас нет самокритичности
Вы лишены логичности
и (не без драматичности
в условиях публичности)
Вы в вашей полемичности
виновны в нетактичности
и полной безразличности
к своей проблематичности
и раз Вы по привычности
плюёте на приличности
то нужно для практичности
закрыть Вас в герметичности
и для педагогичности
и для экономичности
продать Вас за наличности
в музей неврастеничности
с пометкой о токсичности
и гадкой специфичности!
Если зайдёт — можно заменить «поэтичности» на «мелодичности».
Мечтатели смотрят вверх,
Писатели смотрят в лист.
Лист неизбежно бел,
Невыносимо чист.
Мир полон ярких клякс,
Где же его предел?
В утренний сонный час
Свет неизбежно бел.
Дрожью ломает слог,
Он в тишине повис.
Лист между тонких строк
Невыносимо чист.
Невыносимо пуст,
Как перестук фанер,
Опыт корявых чувств,
Неотвратимых мер.
Белым по чёрной зге
Звёздная ляжет сныть.
Мечтатель посмотрит вверх,
Писатель захочет выть.
Надежда Князева
На теплой тыльной стороне луны
Латунь хранит латынь крылатой фразы.
Ладонь в ладонь, парабола волны.
Ночь обнажает космос, чтобы сны
Смотреть оттуда безоружным глазом.
И суть вещей становится видней:
Иные имена, переплетенья,
Что трудно разглядеть при свете дней.
Ночь — это время, когда нет теней,
Поскольку в темноте мы сами — тени.
Латунным полумесяцем звеня,
Она вселяет первобытный страх,
Чтобы ладони вновь соединять,
Чтобы смотреть на языки огня
И говорить на этих языках.
* * *
Помнишь, барин, как, бывало, с нами
на Купалу баловал с огнём,
и когда ты прыгал через пламя,
то прожёг штаны и барский дом.
Помнишь, как загнали в сеть русалок
и потом таскали за хвосты,
чтоб не завлекали деток малых
у воды.
Помнишь, тили-тесто замесили,
возвели чудесный дили-дом,
салом по мусалам закусили,
бляху-муху хлопнули при том.
Нынче ж, барин, раннею весною
по реке с казнёнными плоты,
а вон тот, удавленный кишкою,
это – ты.
От волков не взял обрез.
Не пришёл он в эту ночь
— СИроты жена и дочь!
Припев:
Он хотел всего лишь есть
— ей руководила месть.
Зуб за зуб. Кровь за кровь.
Смертью стала так любовь!
Мама дочку собрала
К бабушке отправила.
Та пошла сквозь тёмный лес
У неё свой интерес.
Ей на встречу вышел волк
— Он-то в людях знает толк!
Но не понял — простота:
Красна шапка неспроста!
Припев.
Внучка постучалась в дверь
Вся в крови, как хищный зверь.
Бабка старая была
И от страха померла!
Будь у меня небесные покровы,
Расшитые и золотом и серебром,
И синие и бледные и тёмные покровы
Сияющие утром, полночным серебром.
Я б их устлал к твоим ногам.
Но я — бедняк и у меня лишь грёзы;
Я простираю грёзы под ноги тебе;
Ступай легко, мои ты топчешь грёзы.
Да что ж вы все защищаться-то с ходу кинулись ) Никто никого бить не будет (а если будут пытаться — ЗОБАНЮ)
Мне второе и третье нравятся. Второе — ритмом, третье — образным рядом, что ли. В общем, попробую что-нибудь наколдовать, ибо интересно даже. Первое тоже хорошее, но оно совсем не под мужской вокалайз )
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, — вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне.
«Это, верно, — прошептал я, — гость в полночной тишине,
Гость стучится в дверь ко мне».
Ясно помню… Ожиданье… Поздней осени рыданья…
И в камине очертанья тускло тлеющих углей…
О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа
На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней — О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, — О светиле прежних дней.
И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:
«Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине — Гость стучится в дверь ко мне».
«Подавив свои сомненья, победивши спасенья,
Я сказал: „Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, — и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, — и не слышал я его,
Я не слышал...“ Тут раскрыл я дверь жилища моего:
Тьма — и больше ничего.
Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь — »Ленора!" — прозвучало имя солнца моего, — Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, — Эхо — больше ничего.
Вновь я в комнату вернулся — обернулся — содрогнулся, — Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это — ветер, — усмирю я трепет сердца моего, — Ветер — больше ничего».
Я толкнул окно с решеткой, — тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел — и сел над ней.
От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
«Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, — Я промолвил, — но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?»
Молвил Ворон: «Никогда».
Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало.
Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда — Сел над дверью говорящий без запинки, без труда
Ворон с кличкой: «Никогда».
И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точно всю он душу вылил в этом слове «Никогда»,
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, — Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда».
Ворон молвил: «Никогда».
Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.
«Верно, был он, — я подумал, — у того, чья жизнь — Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,
Вновь не вспыхнет никогда».
Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: «Это — Ворон, Ворон, да.
Но о чем твердит зловещий этим черным „Никогда“,
Страшным криком: „Никогда“.
Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой головой своей усталой
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:
Я — один, на бархат алый — та, кого любил всегда,
Не прильнет уж никогда.
Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, — То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: „Прости, мученье,
Это бог послал забвенье о Леноре навсегда, — Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!“
Каркнул Ворон: „Никогда“.
И вскричал я в скорби страстной: „Птица ты — иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, — Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, — я молю, скажи, когда?“
Каркнул Ворон: „Никогда“.
„Ты пророк, — вскричал я, — вещий! “Птица ты — иль дух зловещий,
Этим небом, что над нами, — богом, скрытым навсегда, — Заклинаю, умоляя, мне сказать — в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?»
Каркнул Ворон: «Никогда».
И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда!
Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!»
Каркнул Ворон: «Никогда».
И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда.
Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, — на полу дрожит всегда.
И душа моя из тени, что волнуется всегда.
Не восстанет — никогда!
Как платил Незнайка за свои вопросы
Что скрывал последний злой патрон
И чему посмеивался Санька Матросов
Перед тем как Шышел-Мышел пернул вышел вон?
Как бежал за солнышком слепой Ивашка
Как садился ангел на плечо
Как рвалась и плавилась последняя рубашка
Как и что обрел обнял летящий Башлачев?
Партизан спалил в пизду родную хату
Завязался в узел ремешок
Эх, распирает изнутри веселую гранату
Так чем всегда кончается вот такой стишок?
Это знает моя Свобода
Это знает моя Свобода
Это знает мое Поражение
Это знает мое Торжество.
жить мечтами нельзя,
сказал товарищ генерал,
быть чудаком и простаком не позволена никак,
чтоб к высотам дойти,
нужно вышку отдать,
И принять на себя все слова и поступки,
любовь это блеф,
вся наша жизнь такова, играем блефуем, мечтаем, умираем,
честь отдаём старым картинам.
Жить мечтами нельзя,
жить мечтами нельзя,
сказал товарищ генерал,
вот так закалялась сталь,
вот так закалялась вся сталь!
Мы дальше идём и вспоминаем старых друзей, которых холод унёс, которых бой не отдаст никогда,
и пройти через это
придётся ещё и ещё,
а в небе видны наши старые огни.
Жить мечтами нельзя,
жить мечтами нельзя,
сказал товарищ генерал,
и каждый из нас станет генералом, в этом удел всей нашей мечты.
В каждой группе населенья ну хоть что-то, да не так.
С точки зрения лягушек, все французы пидарасы,
А корейцы пидарасы с точки зрения собак.
С точки зрения троянцев, пидарасы были греки,
А троянцы пидарасы с точки зрения коней.
Очень много пидарасов так и сгинуло навеки,
Но огромная их масса дожила до наших дней.
Люди делятся на группы, на враждующие классы,
Под незыблемым девизом «Все уроды, кроме нас».
Натуралы утверждают, будто геи — пидарасы,
А копнёшь под натуралов, каждый третий пидарас!
Но из всей огромной массы пидарасов и уродов
Можно выделить особый, очень маленький, народ.
В нём сплошные пидарасы с точки зренья ВСЕХ народов,
Потому что у природы должен быть громоотвод...
Осенний холод на душе
Но стримы греть не перестанут
В эфире наш родной СГ
Здесь Уэс и Флинн мультфильм покажут
Иван отправится в Дубай
А Кулаков докурит пачку
И скажет Насте: «Наливай!»
Нарица в стримы пролезет
Денис вам все переведет
Кунгуров, Вася, Солодилов
Ждут, когда донат придет
Даур с высоких гор спустился
Ведь Лара тоже там была
Кейт Валентайн, распутав тайну
На Игромир за ним пришла
Глеб любит проходить все игры
И сам не знает, почему
А Паули перемотает
Новеллу по сто раз на дню
Простите, что не всех упомнил
В моем коротеньком стишке
Но повторять не перестану
Спасибо вам, родной С… Г...!
1.
Мы шли по степи первозданной и дикой,
Хранящей следы промелькнувших династий,
И каждый бессмертник был нежной уликой,
Тебя каждый миг уличающей в счастье.
Мы были во власти того состоянья,
Столь полного светлой и радостной мукой,
Когда даже взгляд отвести — расставанье,
И руки разнять нам казалось разлукой.
Повсюду блестели склоненные спины
Студентов, пытавшихся в скудном наследстве
Веков
отыскать среди пепла и глины
Причины минувших печалей и бедствий.
Так было тепло и так пахло повсюду
Полынью, шалфеем, ночною фиалкой,
Что прошлых веков занесенную груду
Нам было не жалко.
Как много разбросано нами по тропам
Улыбок и милых твоих междометий.
Я руку тебе подавал из раскопа,
И ты к ней тянулась сквозь двадцать столетий
Но день пролетел скакуном ошалелым,
И смолк наш палаточный лагерь охрипший,
И я занавешивал спальником белым
Вход в хижину под камышовою крышей.
И стало темно в этом доме без окон,
Лишь в своде чуть теплилась дырка сквозная.
«В таких жили скифы?»
«В них жили меоты».
«А кто они были такие?»
«Не знаю»
2.
Костер приподнял свои пестрые пики,
А дым потянулся к отверстию в крыше.
По глине забегали алые блики,
И хижина стала просторней и выше.
В ней было высоко и пусто, как в храме,
Потрескивал хворост, и стало так тихо,
Что слышалось слабое эхо дыханий,
И сердцебиений неразбериха.
Для хижины этой двоих было мало
Она постоянно жила искушеньем
Вместить целый род Ей сейчас не хватало
Старух и детей, суеты, копошенья…
И каждый из нас вдруг почувствовал кожей
Старинного быта незримые путы,
И все это было уже не похоже
На то, как мы жили до этой минуты.
Недолго вечернее длилось затишье — Все небо, бескрайнюю дельту и хутор
Высокая круглая мощная крыша
Вбирала воронкой, вещала, как рупор.
На глиняном ложе снимая одежды,
Мы даже забыли на миг друг о друге,
И чувства, еще не знакомые прежде,
Читал я в растерянном взгляде подруги.
И ночью, когда мы привыкли к звучанью
Цикадных хоров и хоров соловьиных,
Мы счастливы были такою печалью,
Какую узнаешь лишь здесь, на руинах.
3.
«Родная, ведь скоро мы станем с тобою — Легчайшего праха мельчайшие крохи — Простою прослойкой культурного слоя
Такого-то века, такой-то эпохи».
«Любимый, не надо, все мысли об этом
Всегда лишь болезненны и бесполезны.
И так я сейчас, этим взбалмошным летом,
Все время, как будто на краешке бездны.»
«Родная...» В распахнутом взоре незрячем
Удвоенный отсвет небесной пучины,
«Родная...» Ее поцелуи и плачи
Уже от отчаянья неотличимы.
Мы были уже возле самого края,
И жить оставалось ничтожную малость.
Стучали сердца, все вокруг заглушая,
И время свистело, а ночь не кончалась.
Казалось, что небо над нами смеется
И смотрит в дыру, предвкушая возмездье.
И в этом зрачке, в этом черном колодце
Мерцали и медленно плыли созвездья.
И мы понимали, сплетаясь в объятьях,
Сливаясь в признаньях нелепых и нежных,
Всю временность глиняных этих кроватей
И всю безнадежность объятий железных.
4.
Нам счастье казалось уже невозможным,
Но что-то случилось — тревога угасла,
И мы с тобой были уже не похожи
На тех, кем мы были до этого часа.
Пока ты разгадку в созвездьях искала
Слепыми от чувств и раздумий глазами,
Разгадка вослед за слезой ускользала
К губам и щекам, и жила осязаньем.
И я, просыпаясь и вновь засыпая,
Границу терял меж собой и тобою,
И слезы губами со щек собирая,
Я думал: откуда вдруг столько покоя?
Что это? Всего только новая прихоть
Глядящей в упор обезумевшей ночи
Иль это душа, отыскавшая выход,
Разгадку сознанью поведать не хочет?
Но даже душою с тобой обменявшись,
Мы все ж не сумели на это ответить — Два юных смятенья уснули, обнявшись,
Спокойны, как боги, бессмертны, как дети.
Как эти выси мутно-лунны!
Касаться скрипки столько лет
И не узнать при свете струны!
Кому ж нас надо? Кто зажег
Два желтых лика, два унылых…
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто-то слил их.
«О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно: ты та ли, та ли?»
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь, трепетали.
«Не правда ль, больше никогда
Мы не расстанемся? довольно?..»
И скрипка отвечала да,
Но сердцу скрипки было больно.
Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось…
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.
Но человек не погасил
До утра свеч… И струны пели…
Лишь солнце их нашло без сил
На черном бархате постели.
Я в жизнь вошёл тяжёлым и прямым.
Не всё умрёт. Не всё войдёт в каталог.
Но только пусть под именем моим
Потомок различит в архивном хламе
Кусок горячей, верной нам земли,
Где мы прошли с обугленными ртами
И мужество, как знамя, пронесли.
Мы жгли костры и вспять пускали реки.
Нам не хватало неба и воды.
Упрямой жизни в каждом человеке
Железом обозначены следы –
Так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы – спросите жён!
Пройдут века, и вам солгут портреты,
Где нашей жизни ход изображён.
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
Когда б не бой, не вечные исканья
Крутых путей к последней высоте,
Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,
В столбцах газет, в набросках на холсте.
Так я пишу. Пусть неточны слова,
И слог тяжёл, и выраженья грубы!
О нас прошла всесветная молва.
Нам жажда зноем выпрямила губы.
Мир, как окно, для воздуха распахнут
Он нами пройден, пройден до конца,
И хорошо, что руки наши пахнут
Угрюмой песней верного свинца.
И как бы ни давили память годы,
Нас не забудут потому вовек,
Что, всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово «Человек»!
Свет огня терзает душу,
заставляя память жить.
Нести дальше свою ношу
и постараться не забыть.
что жизнь твою спасает пламя
того заветного костра.
В ночи горит он словно знамя,
но в нем горит твоя душа.
Когда найдешь ты короля,
он даст тебе на все ответы.
Но какова будет цена
за все раскрытые секреты?
чем больше душ в костре сгорает,
тем ярче он в ночи горит.
Людей огонь этот пугает
их миру он не принадлежит.
в ночном костре горит душа.
Она горит и просит мести.
Все ты вспомнишь лишь тогда
когда свершишь суд огня и чести
взяв свой меч ты вступишь в бой
с теми, кто жаждет свежей крови
Мечом подаришь им покой.
И сбросишь все с себя оковы
И смерть всё становится ближе.
Скорее бы уже помереть наконец,
И я буду в местечке пониже.
Жизнь — это ужасное место,
Хельхейм мне намного родней.
Если ты мертв, то знай, человек,
Тебе повезло, не робей.
И все гениальное просто,
Живое мне тошно,
Умереть ведь не сложно,
Хотя бы попробовать можно.
И если возможно — умри.
Повстречав Хель на пути,
Ты не будешь таким же как раньше,
Смерть тебе покажется мечтой,
Так следуй же к ней за мной.
Я убью тебя, я убью себя,
А наша мечта наконец свершиться.
В Хельхейме для всех есть место,
И мы там сможем напиться.
Зачем тебе жить?
Ты скажи, человек, а то мне не понятно.
Если ты мертв, значит ты жив
И больше нет путей обратно.