Правда длинный, но это же так круто:
1.

Мы шли по степи первозданной и дикой,
Хранящей следы промелькнувших династий,
И каждый бессмертник был нежной уликой,
Тебя каждый миг уличающей в счастье.
Мы были во власти того состоянья,
Столь полного светлой и радостной мукой,
Когда даже взгляд отвести — расставанье,
И руки разнять нам казалось разлукой.
Повсюду блестели склоненные спины
Студентов, пытавшихся в скудном наследстве
Веков
отыскать среди пепла и глины
Причины минувших печалей и бедствий.
Так было тепло и так пахло повсюду
Полынью, шалфеем, ночною фиалкой,
Что прошлых веков занесенную груду
Нам было не жалко.
Как много разбросано нами по тропам
Улыбок и милых твоих междометий.
Я руку тебе подавал из раскопа,
И ты к ней тянулась сквозь двадцать столетий
Но день пролетел скакуном ошалелым,
И смолк наш палаточный лагерь охрипший,
И я занавешивал спальником белым
Вход в хижину под камышовою крышей.
И стало темно в этом доме без окон,
Лишь в своде чуть теплилась дырка сквозная.
«В таких жили скифы?»
«В них жили меоты».
«А кто они были такие?»
«Не знаю»

2.

Костер приподнял свои пестрые пики,
А дым потянулся к отверстию в крыше.
По глине забегали алые блики,
И хижина стала просторней и выше.
В ней было высоко и пусто, как в храме,
Потрескивал хворост, и стало так тихо,
Что слышалось слабое эхо дыханий,
И сердцебиений неразбериха.
Для хижины этой двоих было мало
Она постоянно жила искушеньем
Вместить целый род Ей сейчас не хватало
Старух и детей, суеты, копошенья…
И каждый из нас вдруг почувствовал кожей
Старинного быта незримые путы,
И все это было уже не похоже
На то, как мы жили до этой минуты.
Недолго вечернее длилось затишье — Все небо, бескрайнюю дельту и хутор
Высокая круглая мощная крыша
Вбирала воронкой, вещала, как рупор.
На глиняном ложе снимая одежды,
Мы даже забыли на миг друг о друге,
И чувства, еще не знакомые прежде,
Читал я в растерянном взгляде подруги.
И ночью, когда мы привыкли к звучанью
Цикадных хоров и хоров соловьиных,
Мы счастливы были такою печалью,
Какую узнаешь лишь здесь, на руинах.

3.

«Родная, ведь скоро мы станем с тобою — Легчайшего праха мельчайшие крохи — Простою прослойкой культурного слоя
Такого-то века, такой-то эпохи».
«Любимый, не надо, все мысли об этом
Всегда лишь болезненны и бесполезны.
И так я сейчас, этим взбалмошным летом,
Все время, как будто на краешке бездны.»
«Родная...» В распахнутом взоре незрячем
Удвоенный отсвет небесной пучины,
«Родная...» Ее поцелуи и плачи
Уже от отчаянья неотличимы.
Мы были уже возле самого края,
И жить оставалось ничтожную малость.
Стучали сердца, все вокруг заглушая,
И время свистело, а ночь не кончалась.
Казалось, что небо над нами смеется
И смотрит в дыру, предвкушая возмездье.
И в этом зрачке, в этом черном колодце
Мерцали и медленно плыли созвездья.
И мы понимали, сплетаясь в объятьях,
Сливаясь в признаньях нелепых и нежных,
Всю временность глиняных этих кроватей
И всю безнадежность объятий железных.

4.

Нам счастье казалось уже невозможным,
Но что-то случилось — тревога угасла,
И мы с тобой были уже не похожи
На тех, кем мы были до этого часа.
Пока ты разгадку в созвездьях искала
Слепыми от чувств и раздумий глазами,
Разгадка вослед за слезой ускользала
К губам и щекам, и жила осязаньем.
И я, просыпаясь и вновь засыпая,
Границу терял меж собой и тобою,
И слезы губами со щек собирая,
Я думал: откуда вдруг столько покоя?
Что это? Всего только новая прихоть
Глядящей в упор обезумевшей ночи
Иль это душа, отыскавшая выход,
Разгадку сознанью поведать не хочет?
Но даже душою с тобой обменявшись,
Мы все ж не сумели на это ответить — Два юных смятенья уснули, обнявшись,
Спокойны, как боги, бессмертны, как дети.

автор: Анастасия Бездетная (ы)

Вы перешли на личности
а я на поэтичности
Ваш опус до типичности
(при всей его комичности
и доле истеричности)
лишён реалистичности
в Вас нет самокритичности
Вы лишены логичности
и (не без драматичности
в условиях публичности)
Вы в вашей полемичности
виновны в нетактичности
и полной безразличности
к своей проблематичности
и раз Вы по привычности
плюёте на приличности
то нужно для практичности
закрыть Вас в герметичности
и для педагогичности
и для экономичности
продать Вас за наличности
в музей неврастеничности
с пометкой о токсичности
и гадкой специфичности!

Если зайдёт — можно заменить «поэтичности» на «мелодичности».

Автор там же

Мечтатели смотрят вверх,
Писатели смотрят в лист.
Лист неизбежно бел,
Невыносимо чист.

Мир полон ярких клякс,
Где же его предел?
В утренний сонный час
Свет неизбежно бел.

Дрожью ломает слог,
Он в тишине повис.
Лист между тонких строк
Невыносимо чист.

Невыносимо пуст,
Как перестук фанер,
Опыт корявых чувств,
Неотвратимых мер.

Белым по чёрной зге
Звёздная ляжет сныть.
Мечтатель посмотрит вверх,
Писатель захочет выть.

Ну, на мой взгляд клёвое, конечно. Может кому-то будет сложновато, я не знаю.

Надежда Князева

На теплой тыльной стороне луны
Латунь хранит латынь крылатой фразы.
Ладонь в ладонь, парабола волны.
Ночь обнажает космос, чтобы сны
Смотреть оттуда безоружным глазом.

И суть вещей становится видней:
Иные имена, переплетенья,
Что трудно разглядеть при свете дней.
Ночь — это время, когда нет теней,
Поскольку в темноте мы сами — тени.

Латунным полумесяцем звеня,
Она вселяет первобытный страх,
Чтобы ладони вновь соединять,
Чтобы смотреть на языки огня
И говорить на этих языках.

Захар Прилепин

* * *
Помнишь, барин, как, бывало, с нами
на Купалу баловал с огнём,
и когда ты прыгал через пламя,
то прожёг штаны и барский дом.

Помнишь, как загнали в сеть русалок
и потом таскали за хвосты,
чтоб не завлекали деток малых
у воды.

Помнишь, тили-тесто замесили,
возвели чудесный дили-дом,
салом по мусалам закусили,
бляху-муху хлопнули при том.

Нынче ж, барин, раннею весною
по реке с казнёнными плоты,
а вон тот, удавленный кишкою,
это – ты.