Простить

Это моя Дорога. Дорога длиною в жизнь. Я иду медленно, спешить некуда. Мне повезло прожить достаточно долго, чтобы сейчас можно было спокойно собраться с мыслями и в последний раз обернуться вслед всему, что безвозвратно ушло.

Я не помню начало своего пути. Да и никто не помнит. Кто-то позаботился о том, чтобы первые годы нашей жизни безвозвратно ушли из памяти. Говорят, что время разум даёт. Ну что же, ко времени сразу после рождения эта поговорка относится в полной мере.

Я выхожу из тумана младенческого беспамятства и вокруг меня, наконец, начинает проявляться моё детство. На обочине моё первое воспоминание: мама стоит у плиты, а я, совсем ещё кроха, тяну её за юбку. От тёплого запаха домашней выпечки текут слюнки. Сегодня мой день рождения и мама готовит для меня пирог. Он называется «Мишка на севере», потому что мама рисует на нём сахарной пудрой белого медвежонка и подписывает его моим именем: «Руслан». А вместо чёрного носа у него – тёмная вишенка. Вкус пирога я не помню, но от нежного домашнего запаха и предвкушения праздника губы невольно растягиваются в улыбке. Сегодня мой, только мой день и ничей больше.

По моей дороге разбросаны игрушки. Старый красный медвежонок в бумажных штанишках, надёжный стальной самосвал, который выдержал не одно жестокое испытание. Коробка с собираемым деревянным домиком. У него куда-то пропала половина крыши, крыльцо и пара каких-то важных деталей Инструкция тоже исчезла, но я когда-то раз за разом садился и пытался собрать его. У меня это так и не получилось. С обочины на меня печально смотрит еще одна игрушка – огромный плюшевый белый медведь ростом с пятилетнего ребенка. У него нет одного глаза, белая шерсть выцвела и посерела от шерсти, мягкие коготки на лапах обрезаны ножницами, а з-под правой лапы желтеет поролон. Сейчас, стоя на Дороге и глядя на него, я хочу извиниться перед ним. Когда-то я его так любил, а сейчас не помню, что с ним стало, и даже Дорога не может мне этого показать.

Путь мне освещает тёплое летнее солнце. Дорога пересекает берёзовую рощу. Среди красивых, стройных деревьев я вижу нас с мамой. Она учит меня собирать и есть сергибус: как надо его сорвать, чтобы не съесть горький корешок и как оборвать листья, чтобы остался лишь сочный стебель. Вкус у него островатый, очень яркий. Зелёный вкус.

Дорога ведёт меня вперед, и лето остаётся где-то позади, ему на смену в берёзовую рощу приходит зима. Снег ярко блестит на солнце и морозит руки в варежках, привязанных на концы резинки, протянутой через оба рукава. Холод щипает за нос и щеки, залезает под тёплую зимнюю куртку и зелёный свитер со смешной собакой, нарисованной спереди. Но мне ни капельки не холодно, я слишком увлечён своими санками, чтобы отвлекаться на такую ерунду, как мороз. Я затаскиваю их на вершину горки и с довольным «УА-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!» несусь вниз. Шапка сползает набекрень, шарф выбивается из-под воротника, снег набивается в детские сапожки, но я снова и снова иду на горку и упорно тащу за собой санки. Пять минут возни и снова «УА-А-А-А-А-А-А!!!», и только ветер в ушах свистит.

Но и роща, и зима уходят вдаль. Небо немного темнеет, солнце светит тускло, словно электрическая лампочка. И в этом свете справа от меня я вижу ванну, полную пены. В ней сижу всё ещё маленький я, а возле неё – мой отец. Он трёт меня жёсткой мочалкой и приговаривает невпопад:

— Ехали медведи на велосипеде. А за ними кот задом наперёд. А за ним комарики на воздушном шарике…

Он улыбается, и поэтому я тоже улыбаюсь, глядя на него. У него тёмные кудрявые волосы и усы. Тогда мне казалось, что выше и сильнее его нет никого на всём свете.

Но спустя пару шагов небо вдруг ломается яркой молнией, за которой приходит гром. И в нём я слышу голоса. Неразборчивые, невнятные… Диким ветром плачет мать, крики отца словно ломают стены. Маленький, с какой-то игрушкой под мышкой я стою у неплотно закрытой двери на кухню и слышу в этой страшной битве стихий непонятные пока слова: «работа», «деньги», «долги», «алкаш»… И с неба падает хлёсткое, как удар кнута, отцовское:

— Убью дуру!

Я открываю дверь и вижу, как папа обнимает маму. Только обнимает как-то неправильно. Его руки лежат у неё на шее, лица у обоих белые и страшные… У отца – от гнева. У мамы – от страха. В очередной вспышке молнии они, наконец, видят меня. Папа отпускает маму и отходит. Его взгляд бегает от мамы ко мне, потом он смотрит на свои руки и снова на маму. Она тихонько плачет, молча берёт меня за руку и уводит спать. Мама до утра сидит над моей кроватью и молчит. Её тёплые руки гладят меня по волосам.

На Дороге наступают сумерки, конкретные эпизоды растворяются во тьме, мне видны только какие-то отдельные сцены. Пьяный отец спит на полу. Мать нервно открывает мятую пачку сигарет, пока ведёт меня домой из детского сада. Снова ссора, смысла которой я не понимал тогда и не понимаю сейчас. Хоровод пьяных лиц вокруг и усталый голос папы: «Я только сто пятьдесят грамм выпью и пойдём, ладно?». Незнакомый мужчина, приходящий к маме, когда отца нет дома. Затем солнечный день и парк аттракционов, «Мишка на севере», подарки… Мама и папа улыбаются друг другу, и мне кажется, что теперь, после этого дня всё снова будет как раньше. Но всего шаг по Дороге — и снова сумерки, запах алкоголя, сигаретный дым и крики за стеной в ночи.

На обочине стоит моя школа. Через окно первого этажа я вижу себя – десятилетнего парнишку, третьеклассника, сидящего на последней парте в одиночестве. Учительница, Прасковья Фёдоровна, исписывает доску числами – идёт урок математики. Вместо того, чтобы писать и решать задачки, я, положив голову на руки, думаю о том, как бы добраться до дома и не встретиться с Димоном. Димон – здоровый парень, старшеклассник, который постоянно задирает тех, кто слабее него. Он и ещё двое его друзей жили в соседском доме, часто прогуливая школу, так что я регулярно попадался им на глаза, получая тычки, пинки и падая в грязь.

И тут же Дорогу впереди перебегает испуганный маленький мальчик – я сам, а за мной – трое парней, которые вызывают какой-то чуть ли не суеверный ужас слабого перед сильным. Мне они кажутся тиграми и львами, клыкастыми чудовищами, которые разорвут меня на части, если догонят. Лёгкие горят огнём, ног я уже почти не чувствую, они сами несут меня. Перепрыгнуть через канаву, перелезть через забор, петлять по улочкам. Быстрее, быстрее, быстрее! За спиной крики, угрозы и тяжелый топот львиных лап. Но сегодня мне везёт – я добегаю до дома раньше, чем звери настигают меня. Сегодня – спасён. Но звери не прощают и завтра отыграются уж за два дня.

Однако мы тем и отличаемся от животных, что у нас есть выбор: начать бороться и что-то изменить или так до конца жизни и бегать от хищников.
На следующий день я не убегал. Было невыносимо страшно, до дрожи в руках, до тошноты. Но когда я увидел Димона и его дружков, караулящих меня у подъезда, то не развернулся, а пошёл прямо на них. Мне казалось, что выгляжу я очень грозно, но сейчас, с Дороги, я вижу тощего невысокого мальчика, втянувшего голову в плечи и сгорбившегося.
Димон встаёт мне навстречу, ухмыляясь столь ненавистной мне улыбкой. Его дружки ржут, глядя на меня. Обида и злость затуманивают мой взгляд, я крепко сжимаю зубы и кулаки. И когда Димон делает шаг мне навстречу, я бросаюсь вперёд и бью его в скулу. Больше от удивления, чем от боли, он отшатывается, хватаясь за лицо, а я уже замахиваюсь ещё раз, но тут тяжёлый кулак одного из его приятелей сталкивается с моим носом. Всё лицо пронзает жуткая боль. Следующий удар, в живот, сбивает меня с ног. А дальше мне остаётся лишь закрывать руками голову. К счастью, рюкзак на спине защищает спину и почки, по которым меня пытаются колотить ногами. Я сворачиваюсь калачиком и жду, когда это закончится. Надо мной слышна ругань и проклятия, а потом всё заканчивается. Они уходят, а Димон в последний раз потирает скулу, оглядываясь на меня.

Дома я сбрасываю рюкзак, куртку и рубашку и плетусь к зеркалу. Из носа течёт кровь, губы разбиты, на скуле наливается желтизной фингал, худые бока тоже в тёмных пятнах. И всё-таки я улыбаюсь, глядя на своё отражение: смог! Дал отпор. Не испугался. А дальше будь, что будет.

Чувство силы опьяняет, кружит голову. Впервые в жизни я чувствую себя не маленьким испуганным мальчиком, а Мужчиной. Возможность дать кулаком в лицо человеку, который тебе не нравится – вот то, на чём строится мир, кажется мне тогда. Вся вселенная кружится только вокруг сильных.

В тот вечер отец, как всегда чуть пьяный, потрепал меня по голове:

— Мужик растёт!

На что мать сказала, что ещё один «мужик» ей в доме не нужен и она меня не для того растила, чтобы меня ночью зарезали в подворотне.

Дорога, петляя и делясь на тысячи развилок, выводит меня на морское побережье. То самое, где я впервые встретил Аню.

Она появляется внезапно, словно из ниоткуда. Секунду назад я в одиночестве сидел на постаменте памятника какому-то старому поэту, вслушиваясь в живое шипение моря за своей спиной, и вдруг рядом со мной возникает девчонка. Она кажется чуть младше меня, хотя мне самому лишь тринадцать лет. На ней закрытый синий купальник, длинные черные мокрые волосы липнут к ее телу, как водоросли, а в больших карих глазах играет озорное ребячество.
Как ни в чем ни бывало, она садится рядом со мной и смотрит, словно изучая неведомого зверька. Я же понятия не имею, как себя вести, так что просто молча пялюсь в облака.

— И сколько их? – вдруг серьезно спрашивает она.

— Кого? – с усилием выдавливаю я после минутного размышления. Под взглядом её карих глаз мне хочется провалиться под землю от непонятного смущения.

— Ну как кого? – в её голосе ни намека на шутку, но в глазах по-прежнему играют веселые искорки. – Ворон. Ты же их считаешь?

Я просто не нахожусь с ответом и с удивлением смотрю ей в глаза, но тут же ловлю себя на этом и отвожу взгляд снова на облака. А она вдруг весело и от души смеется, словно я только что рассказал отличную шутку.

— Пойдем, искупаемся? – она уверенно встает передо мной, а я против воли засматриваюсь на нее. Она нагло улыбается, видя это, от чего я подумаю и впрямь пойти в море, но лишь для того, чтобы утопиться.

— Я… Да не хочется что-то.

— Да брось, пойдем, — она улыбается и в какую-то секунду от этой ее чистой улыбки мне хочется согласиться, останавливает только то, что я плохо плаваю.

— Нет, спасибо… Сегодня хмуро что-то, не хочется простыть.

Она хмыкает и уходит к морю, а я сижу, как дурак и молча проклинаю себя на чем свет стоит.
Вечером я прихожу домой позже обычного, предпочитая шататься по улицам и по набережной. Говорю себе, что в коттедже просто нечего делать, но втайне надеюсь встретить ее снова.

Зачем?

Понятия не имею.

К коттеджу подхожу часам к десяти вечера. Это дом бабушки и дедушки, родителей отца. Меня отправляли сюда на пару недель почти каждое лето. Дом большой, двухэтажный, так что после душной подмосковной двушки у меня с непривычки каждый раз начинается чуть ли не агарофобия. Поэтому когда я возвращаюсь туда, предпочитаю отсиживаться в комнате, коротая время за тупым просмотром телевизора.

В ту ночь мне не спится, хотя уснуть никогда не было для меня проблемой.

Утром она сама приходит ко мне. Когда я выхожу из дома после завтрака, чтобы прогуляться к морю и послушать шум прибоя, она проходит мимо меня. На ней синее платье, длинные волнистые черные волосы стекают по плечам и тонкой бледной шее, опускаясь ниже лопаток. Босоножки на голую ногу. Она тихонько что-то напевает. Когда она замечает меня, её лоб пересекает морщинка задумчивости, но лицо тут же проясняется и озаряется улыбкой.

— Прогуляемся? – просто спрашивает она.

Мы гуляем до самого заката. Смеемся, едим виноград. Ей даже удаётся затащить меня в море. Она говорит, что любит ландыши, и я покупаю ей букет.

Даже Дорога не может полностью показать тот день, от него осталась лишь череда ярких образов, щемяще-восторженное чувство в груди, вкус ее детских, неопытных губ, алый свет заходящего солнца на бледной коже. Что было на самом деле, а что за меня додумало воображение? Не знаю, да мне и все равно.

Мы договорились встретиться на следующий день.

Но она так и не приходит, хотя я в нетерпении почти весь день таскаюсь вокруг дома. А где она живёт я так и не успел узнать.

В следующий раз мы увидимся лишь через несколько лет.

Дорога уводит меня прочь от нашей первой встречи.

Проносятся еще несколько лет жизни. Разводятся родители, отец уезжает в другой город. Мы расстаёмся с ним не в лучших отношениях. Ссоримся перед самым его отъездом: он пытается что-то мне объяснить, как-то извиниться, что так вышло, а я не испытываю ничего, кроме злости и презрения. Так не сумев мне ничего объяснить, он садится в машину и уезжает. Я не провожаю его взглядом.

В школе мои оценки становятся хуже и хуже. Начинаю курить, часто прихожу домой пьяный. Мать смотрит с презрением, но ничего не могу с собой поделать. Да я и не пытаюсь, ведь голову кружит Сила. Связываюсь с «не теми» ребятами и спустя не такое уж долгое время сам гоняю слабаков, как когда-то пинали меня. Чувство собственных возможностей опьяняет. Никаких ограничений, даже Димона забрали в армию. Кажется, что есть всё: друзья, девушка, родные дворы. Но почему тогда глядя с Дороги я вижу не всё это, а лишь туманные силуэты? Почему Светка, первая, с которой я неумело копошился в темноте под одеялом, рассыпается в прах у меня на руках? Почему Колька и Андрюха, он же Дрон, мои названные «братья», оседают тяжёлым дымом, оставляя после себя лишь глухую пустоту? Почему дворы, где мы – короли, видятся сейчас тёмными и пустыми?

Я в пьяном угаре сижу в темноте, и вокруг меня снуют тени. Да и сам я – тень.
Дорога входит в тоннель. Только это не просто тоннель, а подземный переход. Ноздри раздражает запах мочи, рвоты, сигарет, немытых тел обитающих здесь бездомных. Я пьян, стены вокруг качаются и грозятся упасть, раздавить, смять… Но я не боюсь, со мной друзья. Мы поддерживаем друг друга и натужно смеёмся над пьяными шутками, да только нам всем кажется, что надо выпить ещё. Но денег ни у кого нет, а всё, что стащили у родителей уже потратили. И тут Колька замечает, что в переходе нам на встречу кто-то идёт. Как будто в шутку он достаёт нож-бабочку и что-то кричит незнакомцу. Тот словно не замечает этого, только отходит чуть в сторону, чтобы обойти нас стороной. Но Колькину шутку поддерживает Дрон и загораживает прохожему дорогу. Он снова пытается обойти, но в дурацкую игру включаюсь и я, преграждая ему путь и невзначай доставая ножик. Мы окружаем его, как шакалы, прижимаем к стене… И только тут я замечаю, что это на удивление здоровый мужчина. Но прежде, чем эта мысль как-то формируется в моём пьяном мозгу, прохожий бьёт Дрона кулаком в лицо. Что-то хрустит и Андрюха с визгом хватается за лицо. Следом за ним Колька пропускает удар под дых и падает на колени, тяжело дыша и хватая ртом воздух. Я, не помня себя от злости и пьяной пелены, заменившей мне разум, бросаюсь вперёд. Прохожий делает выпад, целясь кулаком мне в висок, но я каким-то чудом укорачиваюсь от него и бью в ответ в живот… Незнакомец широко раскрывает глаза и рот. Он больше не пытается меня бить, только схватить, чтобы удержаться на ногах. Я пячусь и смотрю вниз, на свою руку у его живота. В ней зажат нож и с него капает густое и чёрное. Рубашка незнакомца темнеет, он падает на холодный бетонный пол перехода. Прижимает руки к животу. Кровь начинает течь между его пальцев.

Мы сбежали. Сбежали и разошлись. Две недели я избегал встреч и боялся выйти на улицу. Я дрожал каждый раз, когда за окном проезжала машина милиции или раздавался звонок в дверь. Но за мной так никто и не пришёл.

Когда мы снова увидимся с Колькой и Дроном, мы, не сговариваясь, решим больше никогда не вспоминать эту историю.

В университет я, конечно, не поступаю. Более того, я и не собираюсь. Мне кажется, что высшее образование — просто трата времени. Так что не без труда закончив школу, я принимаюсь работать разнорабочим вместе с такими же, как я. Разумеется, пьянки и посиделки во дворах не становятся реже. Скорее, наоборот, с новыми знакомствами появилось больше поводов выпить, погудеть.

Дорога показывает мне бесконечную круговерть каких-то лиц, которые с бешеной скоростью меняют друг друга. Вокруг меня появляются и исчезают чужие квартиры, какие-то бары, забегаловки. Одна за другой появляются из тьмы и тут же навсегда исчезают в ней девушки, чьих имён я не помню.

Попутно я переезжаю в Москву – от бабушки с дедушкой по маминой линии там осталась однушка, которую мне отдаёт немолодая уже мать, лишь бы снять с плеч «осточертевшего кровососа», как она меня назвала. Я не обижался на неё и вообще ничего особо к ней не чувствовал. После развода с отцом она стала совсем уж сама не своя, так что я отгородился от неё какой-то стеной без эмоций и чувств.

Это было тяжёлое, смутное время. Но тогда мне казалось, что вот она – жизнь. Я просто не задумывался о том, что может быть как-то иначе.

Чтобы мальчик стал мужчиной, ему нужна женщина. Не в смысле секса, нет. Просто должен быть какой-то ориентир, цель. Некая сила, которая заставит тебя расправить плечи, задуматься о своём месте в жизни и о том, чего ты действительно хочешь. Некто, ради кого ты готов бросить ребячество и выбить из своей головы дурь. Для меня такой женщиной стала Аня.
Второй раз Дорога сводит нас, когда мне исполняется двадцать лет. Мы встречаемся абсолютно случайно, просто видим друг друга в толпе на московских улицах. Странно, но я моментально узнал её. Чёрные волосы она собрала в длинный хвост, карие глаза спрятала за стёклами очков. На ней синее платье, похожее на то, в каком она гуляла со мной семь лет назад.

Когда я подхожу, она тоже узнаёт меня, несмотря на то, что выгляжу я старше своих лет. Наверное, так не бывает, поэтому я тоже не верю себе, когда она смотрит на меня бездонными глазами, улыбается и говорит:

— Прогуляемся?

Ей есть, что мне рассказать. Как она с отличием закончила школу, как поступила в медицинский и училась сейчас уже на третьем курсе. Как тогда, семь лет назад, её неожиданно положили в больницу с аппендицитом на следующий день после нашей встречи. Как она переехала жить в Москву из Новосибирска.

Я больше молчу или отшучиваюсь. Именно тогда я впервые задумываюсь о том, чего я стою. Почему моя жизнь сложилось именно так, а не иначе. И могло ли всё выйти по-другому.
Перед тем, как разойтись, я покупаю ей букет ландышей. А она словно в шутку обещает, что больше не исчезнет.

Она исполнит своё обещание.

Разумеется, мы сошлись не сразу. Так, как сложилось во время нашей первой встречи, может быть только у детей. Ребёнком ты видишь всё легко и просто, в том числе и любовь. Я нравлюсь ей, она нравится мне, это ли не повод гулять, держась за руки?

Но за прошедшие годы изменился не только я, но и Аня. Однако, в отличие от меня, она лишь стала ещё лучше. Из весёлой девчонки она превратилась в прекрасную молодую девушку, по-прежнему искренне-простую и весёлую, но очень умную и женственную.

То время, что мы провели с ней, пожалуй, самое лучшее на моей Дороге. Три счастливых года мы живём вместе, совсем как муж и жена. Здесь над моей Дорогой светит яркое и нежное солнце, а воздух пахнет ландышами. Живём небогато, но ни в чём не нуждаемся. Я бросаю большинство «друзей», выпивку, других девушек. Ради неё я готов даже пойти учиться, потому что несмотря ни на что я не понимаю, как такая, как она умудрилась связаться со мной. Но она не просит меня об этом. Она вообще ничего не просит. Она просто любит. Вот так вот, не за что. Обыкновенно и самозабвенно, как могут, наверное, совсем немногие. Не задумываясь.

Но если такая любовь приносит ей счастье и радость, окрыляет её, то меня она со временем медленно убивает. Я грызу себя, когда её долго нет рядом, гадая, а не найдёт ли она себе кого-то лучше, чем я. Эта странная, дикая неуверенность в себе без всяких оснований перерастает в жуткую ревность. Словно какой-то бес шепчет мне на ухо всякую дрянь. Когда она задерживается по пути ко мне, в горле начинает клокотать злость. Я вспоминаю мужчин, которые ходили к моей матери, когда отца не было рядом и мне страшно, до сухости в горле, хочется напиться.

И я напиваюсь. Один раз, другой, третий. Она терпит. Любит. А я даже не могу объяснить ей, почему я пью. Я сам себе этого объяснить не могу. Просто в груди такое чувство, словно душа горит. И потушить её нельзя, только притупить боль с помощью алкоголя.
Снова из мрака появляются какие-то друзья. Начинаю пропадать по ночам. Но она не скандалит и не ругается. И от этого мне кажется, что ей всё равно, что ей попросту плевать, где я и что со мной. Поэтому я сам первый начинаю скандалы. Один раз довожу её до слёз, и каждая слезинка тяжёлым грузом оседает на моём сердце. Я обещаю, что изменюсь, что этого больше не повторится. И какой-то месяц держу себя в руках, но потом провал и снова я лежу пьяный на полу квартиры, не в состоянии подняться, а она смотрит на меня из дверей и молчит. Я её прошу сказать что-нибудь, не стоять столбом. Показать силу. Наорать на меня, ударить, сделать хоть что-нибудь! Хоть что-нибудь!

А она берёт плед и накрывает меня. Чтобы не замёрз на холодном полу.

— За что? – спрашиваю, прежде чем утонуть в глубине её глаз. – За что?..

Перед ответом она целует меня в лоб:

— Дурак ты. Так ничего и не понял.

Но я всё понял… Дорога делает очередной поворот и выводит меня ко дню, когда я принял, возможно, самое тяжелое решение в своей жизни. Как я и говорил, у человека почти всегда есть выбор: пересилить себя и изменить что-то волевым решением или так вечность и топтаться на месте. И ладно, если от этого топтания страдаешь ты один, но ничто на свете не стоит того, чтобы причинять боль любимым людям. И я снова выбрал действие. Не ради себя. Только ради неё.

Я беру отгул с работы и провожу весь день в размышлениях, подбирая нужные слова, строя возможные диалоги и тщательно продумывая каждое слово. Хочу сказать ей, что я боюсь за неё, потому что когда-нибудь я могу не совладать с собой – как некогда не совладал с собой отец. Что я не смогу дать ей того, что она по-настоящему заслуживает. Что каждая минута с ней убивает меня, сжигает изнутри. Что я хочу уехать из Москвы, чтобы быть подальше от неё и воспоминаний о ней.

Но вечером, когда она приходит, стоит мне взглянуть на её синее платье, на волны волос, струящиеся с плеч, посмотреть в её прекрасные глаза, как абсолютно все слова покидают мой разум. Мне остаётся только в последний раз прижать её к груди, провести ладонью по голове, поцеловать в макушку и тихо сказать:

— Я так больше не могу. Прости меня. За всё.

Мне кажется, она понимает. И прощает. Я надеюсь на это.

Я возвращаюсь в свой городок в Подмосковье, чтобы быть подальше от Ани. Довольно быстро нахожу себе комнату. Благодаря старым знакомствам быстро нахожу себе работу бригадиром на стройке. И время знает толк в иронии: моим начальником становится повзрослевший Димон. Только теперь он Дмитрий Игоревич, уважаемый человек и добросовестный семьянин.
Продолжаю пить, но умеренно, стараюсь больше времени проводить на работе, чтобы ни о чём не думать и не оставлять времени на всякую грязь.

Из-за очередного поворота Дороги виднеется моя встреча с матерью. Она сильно сдала за те годы, что меня не было. Постарела. Перестала красить волосы, и я не без удивления осознал, что она почти совсем седая. Кожа одрябла, лицо покрылось тонкой сетью морщин. Я словно впервые увидел эту женщину. А она словно впервые увидела меня.

Мы стоим на лестничной площадке, она одета по-домашнему. Оба не знаем, что сказать. Но тут она словно спохватывается и предлагает мне чаю. Мы обмениваемся ничего не значащими фразами о жизни, работе и погоде.

— Хочешь, оставайся, — робко предлагает она мне после долгой паузы, потирая морщинистые руки, — я щей сварю, картошечки с котлетами пожарю. Тебе же в своей каморке, наверное, и есть-то нечего.

— Знаешь, мам, — улыбаюсь я ей, с удивлением понимая, что в эту самую минуту простил ей всё: ссоры с отцом, крики из-за стены, мятую пачку сигарет по пути из детского сада, «кровопийцу» и даже незнакомца в нашей квартире. – Пожалуй, и впрямь останусь.

Простил. Потому что люблю, несмотря ни на что. Теперь я научился любить.

Время на Дороге ускоряется, и годы летят незаметно. Забавно, что детство, которое и длится-то от силы полтора десятка лет, кажется куда длиннее, чем вся остальная жизнь. Ребёнком ты запоминаешь каждый день, ведь любая мелочь становится событием. Можно по памяти перечислить все мало-мальски интересные вещи, что ты видел или слышал в детстве. А во взрослой жизни запоминаются лишь какие-то эпизоды, самые важные. Для мелочей просто не остаётся места, жизнь обращается в рутину. Дни складываются в недели, недели – в месяцы, а за месяцами пролетают года. Работа, дом, редкий отдых.

Семьи у меня так и не появилось. Я время от времени знакомлюсь с некоторыми женщинами. Одни приятны и ненавязчивы, другие — наоборот, у одной осталось двое детей от прошлого брака. Но ни с одной мы не сошлись на достаточно долгое время, вечно что-то мешает.

В остальном жизнь складывается довольно успешно, хотя и рутинно. Даже Дорога не может показать мне какие-то важные события. Всё проносится мимо и исчезает в тумане памяти.

Но время застывает, когда приходит письмо. Умер отец – у него случился инфаркт.

На похороны я не успел, так что приезжаю уже на готовую могилу. С чёрно-белой фотографии на памятнике мне улыбается добрый усатый мужчина. Молодой и сильный. Когда-то сильнее его не было никого на всём свете.

А ведь мы с ним ни разу не общались с самого его переезда. С последней ссоры. Прошло десять лет, а ни отец, ни сын так и не нашли сил и времени, чтобы извиниться и помириться хотя бы по телефону.

А теперь извиняться уже поздно – холодный камень не слышит слов.

Но всё-таки я прошу прощения, папа. Мне очень жаль, что всё так сложилось. Я знаю, что ты хотел бы всё изменить, сделать многое в своей жизни иначе, но на Дороге, к сожалению, нельзя повернуть назад.

Кладбище скрывается за поворотом, но из глубин памяти слышно, как весёлый усатый мужчина поёт своему маленькому сыну:

— Ехали медведи на велосипеде. А за ними кот задом наперёд. А за ним комарики на воздушном шарике…

Часто говорят, что за все грехи человек будет наказан. После смерти или даже до неё, а может быть, она сама станет наказанием… Люди готовы часами с наслаждением перемывать кости плохим начальникам, завистникам, врагам, конкурентам и просто незнакомым людям, которые, по их мнению, сделали что-то не так. Якобы любое зло обязательно вернётся бумерангом и ударит самого обидчика по лбу, да ещё и во сто крат сильнее. Но почему-то за этой затаённой надеждой на Вселенскую Справедливость часто забывают о том, что иногда, пусть и не так уж часто, человеку даётся шанс свои грехи искупить.

Историю в подземном переходе я помню в мельчайших деталях, но сознательно выместил это воспоминание куда-то в область плохих сновидений. Признаться, меня не мучали кошмары по этому поводу, но это не значит, что я никогда не сожалел о том, что сделал. Просто я пытался об этом не думать и даже в мыслях не возвращаться к той ночи. А когда возвращался, то успокаивал себя тем, что мы так и не узнали, убили ли мы того прохожего или всё же просто ранили. Я искренне надеялся, что только ранили.

И кто-то, похоже, оценил мои усилия достаточно высоко, чтобы дать мне шанс исправиться хотя бы в собственных глазах.

Мне уже тридцать девять лет.

Дорога приводит меня на очередную стройку, на которой я работал в те годы. Объект – крупный торговый центр, так что участок огромный, народу работает множество, нужно всюду быть и везде успевать. В тот день на объект приехал Дмитрий Игоревич, была у него такая славная привычка: лично контролировать процесс, хотя сам он мог бы просто сидеть в офисе, нисколько не заботясь обо всём остальном. Удивительно, как время меняет людей.

И вот контроль пройден, мы стоим около его машины, и он жмёт мне руку:

— Не знаю, что бы я без тебя делал, Руслан, — говорит он, с довольным видом окидывая стройку, — удивляюсь, как ты всю эту шоблу в руках держишь.

— Работа такая, Дмитрий Игоревич.

— Да какой я тебе Дмитрий Игоревич? Мы же с тобой в одном дворе росли. Для тебя – просто Дима.

— А может, «Димон»? – широко улыбаюсь я.

— Ну нет уж, — он смеётся. – Заходи как-нибудь к нам с Аринкой в гости, а? С дочуркой моей, Иришей, тебя познакомлю.

— Спасибо, Дим. Обязательно зайду.

— Ну, созвонимся тогда. Бывай!

Но тут мне в голову приходит мысль, что неплохо бы отпраздновать удачную проверку с парнями сразу после работы.

— Дим, а не подбросишь меня до универмага? – Спрашиваю я, подходя к уже садящемуся в свой новенький «Ауди» начальнику. — Тут недалеко совсем, но на улице что-то жарковато.

— Ну, коли не боишься ребятню оставлять без присмотра, — он кивает в сторону занятых рабочих, — то подвезу, конечно.

Машина мягко трогается с места. Мы обсуждаем какие-то мелочи, бытовуху. Дима спрашивает меня, почему я не женился, сам рассказывает про свою семью… На перекрёстке я успеваю увидеть в окне боковым зрением приближающееся малиновое пятно, а потом мир взрывается.
Он разваливается на осколки, сотрясается и рвётся чудовищным скрежетом, сминается и выворачивается наизнанку, потрясая все чувства, выбивая душу.

Самым тяжёлым оказывается сделать первый вздох. Лёгкие, слипшиеся, как у новорождённого котёнка, отказываются впускать в грудь воздух. Это вызывает панику: я не могу дышать. Я задохнусь, если немедленно не вдохну. И это предчувствие смерти заставляет напрячь какие-то струнки – воздух, пропитанный запахом гари и грязи, с хрипом входит в грудь. Дальше легче, можно даже открыть глаза. Получается не сразу – мешает кровь, текущая со лба.

«Ауди» стоит поперёк Дороги, её капот жутко смят с пассажирской стороны. Из двигателя валит густой чёрный дым, заливая салон душной чернотой. Неподалёку стоит отлетевшая от удара малиновая девятка, полностью раздавленная спереди.

Димка тряпичной куклой лежит на руле. Глаза закрыты, из приоткрытого рта течёт тонкая струйка крови. Всё лицо разбито о руль и порезано стеклом.

Пытаюсь открыть дверь со своей стороны, но не могу, её напрочь заклинило после удара. К счастью, ремень безопасности отстёгивается без проблем, но моя реакция замедленна, все движения словно под водой – в голове пусто, только звенит глухой колокол. В салоне становится жарче и дымнее, машина разгорается, где-то загорается проводка.

Я тянусь через Димку, чтобы открыть водительскую дверь, но он навалился на неё и мешает мне. Непослушными пальцами отстёгиваю его ремень и с натугой оттаскиваю от двери. Делаю передышку, сил очень мало. Грудь при каждом новом вздохе режут всё новые лезвия боли. Собравшись, открываю водительскую дверь и не церемонясь, буквально ногами выталкиваю Димку из машины, за ним с трудом выползаю и сам. На карачках пытаюсь отползти подальше от машины и оттащить потяжелевшего от хорошей жизни начальника, но получается с трудом. В салон проникают первые языки пламени, и после этого он загорается почти моментально.
Наконец, вокруг появляются люди, которые оттаскивают и меня и Димку подальше от горящего автомобиля. Я с благодарностью теряю сознание.

И после этого, уже в больнице, я вспомнил случай в переходе и задался вопросом: если я когда-то отнял одну жизнь, то зачтётся ли мне спасение другой?

И этот поворот Дороги приводит меня к новому ключевому моменту.

Выздоравливаю я долго, у меня перелом трёх рёбер справа, сотрясение мозга, множественные ушибы и даже, оказывается, есть ожоги. Диме «повезло» примерно также, разве что головой он ударился сильнее, зато переломов меньше. Водитель, въехавший в нас на перекрёстке, скончался на месте. Экспертиза показала, что он был пьян. С тех пор я навсегда бросил пить.
Через два месяца, когда я почти выздоровел, меня направляют на осмотр в Москву. В нашем городишке просто нет какого-то нужного медицинского оборудования.

В больнице меня направляют на рентген, а затем к хирургу. И хирургом оказывается Аня. Из-под белого халата виднеется воротник синей блузки. Черные волосы пострижены коротко и в них больше нет той волнистости, из-за которой они струились по её плечам. В уголках глаз появились первые морщинки. Фигура стала самую малость шире. Но в бесконечной глубине карих глазах по-прежнему можно утонуть.

— Привет, — я стою у входа в кабинет, как громом поражённый, и не нахожу слов. Снова, как при нашей первой встрече.

— Привет, — тихо отвечает она, и уголки её губ чуть поднимаются в улыбке.

Она замужем. Мужа зовут Сергей. Олегу, их сыну, восемь лет; Ирине, дочке, – шесть. Аня с Сергеем познакомились через два года после нашего расставания, и он быстро сделал её предложение. Она согласилась. Брак счастливый…

Она рассказывает это мне за чашкой ароматного кофе после работы, с которой она умудрилась сегодня ради меня сбежать пораньше, как только я закончил все процедуры. Мы сидим в небольшом уютном кафе, на дворе тёплый августовский вечер.

Слово за слово, и мы оказываемся в моём гостиничном номере, который я заранее забронировал на одну ночь, чтобы не мотаться с больными рёбрами. Аня звонит мужу и просит забрать детей из детсада, говорит, что встретила старую подругу из университета и переночует у неё. Сергей легко отпускает её. Меня удивляет его беспечность и кажущееся безграничным доверие. Мне стыдно вспоминать то, как я вёл себя с Аней.

Мы говорим, говорим, говорим… Но слова кончаются, а ночь только начинается.
На моей Дороге эта ночь самая длинная и самая прекрасная, полная вновь загоревшейся страсти. За все эти годы Аня стала ещё более женственной, прекрасной, чувственной, опытной… Мы, обнажённые и усталые, лежим на кровати. Аня примостилась на моей груди, я приобнимаю её.

— Руслан, — шепчет она.

— М? – как бы лениво открываю я один глаз.

— Хочешь, я ради тебя всё брошу?

Хочу – думаю я. Но молчу. Знаю, что это всё ерунда, лишь одна ночь. Не бросит она двух детей и мужа ради какой-то застарелой любви. Меня же не бросила когда-то.

— Спи, — говорю я, поглаживая её нежную кожу.

Она засыпает. И пока она спит, я тихо прошу прощения за эту встречу. Не у Ани, скорее, а у её детей. Я помню, что чувствовал, когда увидел незнакомца, выходящего из спальни родителей. И подумал, что не допущу, чтобы я стал для них таким незнакомцем.

Утром мы расстаёмся. Почти молча, оба всё понимаем, а слова только всё усложнят. На прощание она целует меня в щёку. А потом навсегда уходит в туман памяти.

Мы больше никогда не увидимся, хотя я вновь перееду в Москву на старости лет. Может, мы и были в одной толпе, но этот город слишком разросся, чтобы в нём действительно можно было встретить одно знакомое лицо среди сотен тысяч чужих.

Моя Дорога подходит к концу. Забавно, она охватила так много лет, на ней было столько поворотов и развилок, столько раз она лихо поворачивала в какую-то топь, но сейчас, если обернуться, я по-прежнему вижу всё, вплоть до самого раннего своего детства.

Но оглядываться не хочется. Ведь впереди, там, где Дорога обрывается, меня уже ждёт теплый неяркий свет, и за его пеленой меня спросят, с лёгким ли иду я сердцем, не осталось ли во мне обиды, яда и горечи.

И я без страха и фальши смогу ответить: да. Я всех простил. И вы все простите меня.