Ты и я

Линдси (общая подруга):
Она ворвалась в его жизнь, как, знаете, торнадо в Нью-Йорк. Смела всего его подчистую. Его голова шла кругом от нее. А она… она не замечала, как и положено торнадо.

Джим (сосед):
Он даже приезжал к ней. Я как раз выносил мусор, смотрю: они. Стоят, обнимаются. Он чуть наклонился, потому что был выше, а она просто стояла, крепко обняв его за талию. Было мило. Как у нас с Эвери, но то было давно уж.

Линдси:
Жаль, что всё закончилось не так, как они мечтали. Анджелина потом рассказывала, какие были планы, мечты, но это куда-то ушло. У нее. У него до сих пор осталась надежда, но она, если и знает, совершенно не волнуется по этому поводу.
Нет, не обвиняю ее; просто констатация.

Фред (одногруппник):
Он всегда приходил такой счастливый. Я ему говорил: «Ты круто изменился, слышь. Что случилось?»
А он просто улыбался своей фирменной улыбкой, расставлял руки в стороны, глядел куда-то… вниз. Мол, ничего, друг, ничего. А если что и случилось, то тебя это касается в последнюю очередь. Хоть я и весьма обидчивый (ну, таковым жизнь сделала, я не специально, честно), я не обижался на него. Потому что он светился.

Джеффри (одногруппник):
Первые… ну… пять… или четыре… а, неважно… месяцев она постоянно улыбалась. Приходила на учебу, а сама… ну… улыбается. Ну, это, она такой человек, что особо не откровенничает… особенно со мной… но я как-то раз решился к ней подойти… но не спросил, почему она такая… светлая… нет, правда, она заражала своей… улыбкой… обычно она, ну, не поймите неправильно, пожалуйста… обычно она злая. Не агрессивная, но часто любит… как бы говорить, что люди ее бесят… ну, все дела… а тут… ни разу не слышал.

Ирен (мать):
Он ничего мне не рассказывает. Сыновья… они такие. Закрытые. Мужики, одним словом. Но я вижу: что-то изменилось. Не знаю что. А потом, когда мы поехали в другой город на экскурсию, он… как бы так сказать… стал собой. Хмурым, мрачным, раздражительным. И всё. После этого я снова получила своего сына назад.
Но не сказать, что мне это слишком понравилось.

Грегори (преподаватель):
Он всегда был неглупым парнем. Но тут он прям ВОЗНЕССЯ. Поглощал гранит знаний, как шоколадку. И зубы, судя по всему, не болели. Говорит: «Это интересно». Я ему: «А раньше? Сейчас ты прямо расцвел». А он: «Раньше не было смысла. А сейчас надо убить время до лета». Убивал время посредством запихивания в себе миллионов учебников. Я ему: «Ну, слушай, соберись с друзьями, поиграй в футбол, выпей пива — ты же молодой, не обязательно целые сутки учиться»… а для того, чтобы осилить весь тот пласт знаний, нужно было сидеть именно что сутками, но он мотал головой, опустив взгляд, и так таинственно улыбался…
Странный малый.
Ну… Аминь.

Трейси (преподавательница):
Слышала краем уха, что с Анджелиной что-то там такое было. Вроде как большая любовь. Но не в курсе. Ходила, улыбалась, но это всё, что как-то могло намекнуть на то, что у нее очередные подростковые страсти.

Джон (отец):
Закрывается она в комнате, значит. Выходит — улыбается. Интересуюсь, что с ней такое. А сам слышал стук по клавиатуре. Она: кино смотрела. Ну, пусть.
Рад за такие счастливое кино.

Джеффри:
А потом… сейчас… она вся поникла…
Ну, такое бывает… наверное… когда уже все равно. На всё. И всех… и кого-то особого… Любовь… ну, у нее же была любовь, это очевидно… прошла, и ты думаешь: как жить дальше?.. Зачем?..
И не находишь ответа…
До слез жалко ее…
Потерять любовь внутри себя — это…

Линдси:
И вот упал метеорит. Упал на них. Кто первый перестал писать своему любимому человеку? Не знаю этого я. Но они перестали общаться. Расстояние велико, они живут в разных городах и не всегда есть прелестная возможность увидеть друг друга, потому интернет протянул руку помощи… и убрал, видя, что им это не нужно.
Нет, наверное, нужно было, но уже не так ОСТРО.
Уже не жгло.
Вы же понимаете, о чем я?

Джим:
Он приезжал и еще один раз. Я часто — в силу возраста — смотрю в окна, а они у меня на вокзал выходят. Удобно за людьми смотреть. Ну, вы только никому, угу? А то прослыву каким-то плохим человеком. С моим-то зрением я много чего вижу, что людям может не нравиться…
Ну так вот. Видел, как они стояли на перроне. Было не пусто, но и не очень людно. Она стояла спереди, облокотившись на перила, он обнимал сзади. Судя по всему, что-то шептал на ушко. Это так мило…
Но стояли недолго. Она развернулась и пошла. И так ходили до самого прибытия поезда. Поцеловались, и он держал ее руку до тех пор, пока не вошел в вагон. На прощание он что-то говорил, а она так улыбалась… недоверчиво.
После она смотрела на него, но он, по-моему, уже прислонился к стене тамбура и уже не видел ее. Но поезд тронулся, он, видимо, решил посмотреть назад в надежде вернуться, увидел ее… и потом поднес два пальца — указательный и средний — к правому виску и сделал резкое движение рукой к ней…
Что это было, я уже не пойму.

Ирен:
Мы приехали обратно, и он как будто… завис. Ну, я уже говорила, что стал таким, как раньше, но при этом был каким-то… немного заторможенным. И отстраненным.
Перестал есть, перестал спать. Нет, конечно, он спал, но как-то… знаете, мать всегда чувствует, когда ее ребенок спит крепко и спокойно. Я такого не чувствовала.
Ну и всё. Потом он умер. Эмоционально. И с каждым днем все больше и больше умирал.
Аминь.

Джон:
Она как-то пришла домой, и я вижу, что она явно не в себе. Это называется вроде шоком, да? Но она, кхм, была не шокирована. Она просто как-то отстранилась. А потом ожила вновь. На мгновение. Но я вижу: всё плохо.
Но последние два дня она цветет. Хотя прошла всего неделя с того дня. Странно.
Вот был бы сын, было бы проще, ей-Богу.

Ирен:
Как-то недавно — хотя тут любой день считается за «недавно», ведь мы приехали недавно — сказал, что нет смысла. Сказал, что у него был смысл, было стремление, но после нашей с ним поездки в другой город ничего не осталось. Как же он сказал, сейчас… а, сказал, что всё «разбилось».
Что разбилось, кто разбил…

Джон:
Ну да, да, нормально сейчас всё с ней. Что бы там с ней ни случилось, она полностью пришла в себя.

Фред:
Видел тут его как-то. В магазине. Стоял, как всегда, во всем черном, как приспешник Смерти. Опустил голову, губы сжаты, скулы напряжены. Ну, честно если, это не единственный случай, когда он так себе ведет в обществе, но тут мне стало жутковато. Он буквально излучал мощнейший луч ненависти и боли. Боли, да, да, боли — это нужное слово. Господи, он сочился этой внутренней болью. Он чуть ли не дрожал от нее. Это так… черт, у меня слов даже нет.
Я решил пройти мимо. Мне было страшно к нему обращаться.
Господи, помоги ему.

Джеффри:
Тут встретились случайно с Анджелиной…
Цветет и пахнет.
Я, ну, это, набрался смелости, спросил, что вообще у нее тут происходит…
Она так странно улыбнулась и сказала, что… что бы ни происходило хорошего или плохого… всё это уже позади… определенные вещи, которые влияли на нее, уже позади, я хотел сказать…
Ох, не понимаю я язык девушек… что она имела в виду?

Джон:
Всё хорошо, что хорошо заканчивается.

Фред:
Что может так сломить человека?

Линдси:
Я тут переписывалась с ним недавно.
В обитель боли он вошел — вот что могу сказать.
И знаете, эта обитель такая… нужная ему. Ему там нравится. Нравится чувствовать эту невыносимую боль внутри себя, которая сжирает его с каждой минутой сильнее и сильнее. Он угасает — я бы даже сказала, что он давно потух. И раньше-то не был он человеком света, но на тот момент, когда он думал, что нужен ей, он просто перевоплотился в того, кого я никогда не знала. Более того: никогда не видела таких потрясающих людей.
Но сейчас ему больно, и он собирается испить это всё до дна. До последней капли. Ничего не могу сделать с этим — да и не должна.
Хоть ты и не слышишь это, но удачи тебе, друг.
Хотя зачем она тебе без Энджи…

Ирен:
Что МНЕ делать с ним?
Не дай бог что ему взбредет в голову.
Хотя, может, я слишком спешу. И ничего серьезного. Но я знаю его депрессии — и эта явно выбивается в лидеры.
Господи, дай нам всем сил.

Анджелина (ты):
Что случилось, спрашиваете?
Ничего.
Нет, однозначно ничего.
Всё нормально.
Ничего такого.
Не знаю, о чем говорят эти люди.
Отстаньте.