Фрэнк

— Ты посмотри, что делается.
Выпихнули меня, как щенка. «Вы не подходите нам по возрасту. Спасибо за те годы, что отдали нам». Чертовы идиоты, разве опыт в моей профессии не главное? Наверняка пропихнули на мое место очередного генеральского внучка, который только и умеет бегать по бабам и лыбиться, когда к нему обращаются уважаемые люди. Нет, Фрэнк, эта страна определенно зажралась хорошими людьми, к черту, к черту это всё.

— Фрэнк, вот ты держал когда-нибудь в руках оружие, м? Ты знаешь, как это: убивать людей? Чувствовать отдачу? Лежать ночью и видеть убитых тобой людей? Слышать их крики? Чувствовать вонь крови, которой в воздухе так много, что и, мать его, воздуха уже не чувствуешь?.. Ради кого это всё было? Война ради войны — она не меняется, потому что не меняемся мы. А надо было бы! 49 лет, Фрэнк, 49. Почти гребаных полвека. Отдано этой стране, этим интересам. А что получил я? Пособие по инвалидности и уменьшенный налог в конце месяца. Получил отсутствие семьи. Получил ночные кошмары. Наверняка мой разум поврежден, Фрэнк, и всё почему? Потому что я, блин, патриот, но кого это волнует? Никого. Особенно тогда, когда тебе показывают длинным английским пальцем на дверь и говорят, что они благодарны мне.
Да без меня они бы и не родились, ублюдки.

— Нравилось ли мне убивать людей?
По началу да. Убийство — это доказательство того, что между ног у тебя настоящие яйца, а не та субстанция, которая лопается, когда тебя прижимают те панки в переулке; а мужику нужно, чтобы он чувствовал себя мужиком, не так ли? Хотя что ты, тряпка, знаешь об этом.
Первое мое убийство было на Родине, в Америке. Был 1951 год, и мы с парнями стояли около предполагаемого места расположения террористов из Аль-Самада, ну ты помнишь это говно по новостям. Не смотришь? Хрен с тобой, непросвещенное быдло.
Джонсон все время курил — он был из моей военной академии, мы не очень ладили, и говорил о том, что самолично пристрелит этих животных на благо великой, так её, Америки. Уилсон и Гребри ржали, как лошади, а я молчал и смотрел в никуда. Я прекрасно знал, что эти выродки сидят там — сидят, чистят оружие, трахают наших баб, но в тот момент меня это не волновало. Волновало то, что, казалось, эти придурки не понимают, что рано или поздно польется кровь. И если матерым Уилсону и Гребри было не впервой тратить свои нервы на эту хрень, то нам с Джонсоном нужно было успокоиться. Придти в себя. Настроиться. Не облажаться на, мать-перемать, первом серьезном задании. Это уже не академия — это война, где травматику заменяет калибр 7,62, и тебе серьезно надо постараться, чтобы донести свои конечности до дома, где тебя никто не ждет…

— Я тебе рассказывал про Джонсона когда-нибудь? Не? Ну так слушай, рассказываю в последний раз. И в первый, да, да, да, да.
Эдвард был неплохим парнем, но уж слишком он любил болтать и носить свою черную шапочку — никогда не снимал; говорил, мол, круто смотрится, и как раз под его военный стиль. В принципе, а академии учат вовремя затыкать свой язык в глотку, чтобы не забивать канал связи, но, блин, мы были молодыми и нервничали — у нас еще были нервы, чтобы это делать.
Джонсон был спецом по разрушению, ну ты знаешь этих суровых ребят с дробовиками, таранами и тоннами взрывчатки, которая находится, по-моему, у них везде: даже в этих их черных вязаных шапках. Выбить семь металлических дверей за полминуты? Фигня вопрос, у этого психа всегда был весь запас какой-то взрывоопасной хрени на любой вкус. Курить в его присутствии было опасно, но он сам все время смолил по-черному. Ну натуральный психопат же, верно, Фрэнк? Он еще, кстати, неплохо один на один сражался — спарринг против него всегда кончался ушибами и синяками, парни из академии даже прозвали его «Синюшный». Да нет, не потому, что он огребал после тренировок по-полной, а потому, что, как сказал раньше, все от него огребали. И хоть мы не ладили особо, я говорил засранцу: «Ты, блин, аккуратнее, урод, перешибешь же всех наших до конца обучения». Но нет, он отдавался полностью. Хотел, типа, стать по показателям лучше Стрега-«Убийцы», ну ты помнишь, как тот хреново закончил…
Ну так вот, блин, мы с ним вместе выпустились. Нас сразу приметили парни из спец-отряда — ну это те отморозки, которые вроде и ходят на поводке у правительства, но одновременно с тем если налажают, то получат от Мистеров Отглаженные Галстуки в первую очередь; да ты знаешь, как это делается — государственные скандалы, то да се, конечно, они гасят наших. Но зато, если мы будем четкими парнями, она отваливают нам прилично бабла — после той операции я уже мог заканчивать бегать со своим верным SIG SG 552, не рискуя задницей ради этих сволочей. Мы согласились на их предложения, и вот в моем отряде уже был Уилсон и Гребри. И Эдвард Джонсон, хотя они обычно не практикуют такое.
Нас чутка поиспытвали, дали пару дней отдохнуть, подкинули деньжат на выпивку, при этом странно улыбаясь и приговаривая, чтобы мы привыкали к ней, а потом поступил сигнал о том, что эта грязь из Аль-Самада уже в Майами, и нам надо тихо их нейтрализовать.
Почему тихо? Прикинь, эти ублюдки — не террористы старой школы. Они типа умные теперь. Одеваются в смокинги, стригут свои бороды и с виду обычные такие выходцы с Кавказа. Или откуда они там берутся. Если встретишь такого в супермаркете, то, конечно, не будешь думать, что за поясом у него такой запас бум-баха, что от здания в 300 квадратных метров останется только память на фотографиях. Короче, они максировались и при этом были, заметь, официальными лицами своей поганой страны. Официальными. Но внимание: никто никогда не знал, чем они занимаются после работы в правительстве. Никто, кроме тех, кто их спонсировал и тех, кто за ними охотился.
И вот Джонсон смолил и болтал перед выходом о том, что, дескать, самолично размажет их смазливые рожи картечью. В упор. Описывал, как будет это делать, уже смаковал и, казалось, жил там, рядом с их еще дышащими телами. Надо сказать, что, блин, он перед смертью исполнил свою мечту.
Да успокоится его задница на небесах.

— Уилсон и Гребри — эта парочка всегда здорово крыла крыла нам спины. И в той операции особо. Уилсон прикрывал нас с крыши соседнего здания, когда мы ворвались в их гостиничный — именно он снял Ардана Иль-Уэна; иначе бы этот хрен сделал мне на шесть дырок в организме больше.
Гребри бегал со своей травматикой и, как правило, больше прикрывал нам с Эдвардом спины в бою, чем стрелял. Зато я всегда знал, что с этим сукиным выродком сзади или сбоку ко мне никто не проберется. Да схоронит у себя в обители Господ Бог этого улыбающегося парня.
Мы приехали к гостинице «Сант-Хоум» в 5:36 утра. Вокруг было тихо, все спали. На входе никого не было — избранный отряд полиции, который был введен в курс дела, оперативно убрал всех лишних людей.
Поднялись на седьмой этаж, комната 491. Уилсон уже крыл с противоположной крыши, Джонсон приготовился выбивать, я готов был ввалиться, Джонсон за мной, Гребри — крыть, ну, в общем, всё должно было быть окей.
Всё и было окей, собственно. Ввалились, кого-то нейтрализовал Гребри, остальных пристрелили мы — у нас как бы того, была команда, что при сопротивлении можно их накрывать огнем на поражение, ну а мы, если честно, не особо стали ждать их сопротивления. Гребси так вообще против насилия всегда был, всё время нас на травматику склонял, но ты же понимаешь, что с ней далеко не убежишь особо, когда у врагов что-то посерьезее этой пукалки.
Ну, в общем, всех мы там накрыли, и тут пошла чушь. Джонсон совсем съехал с катушки, и пока мы искали всякое дерьмо, что нужно было властям, он выстрелил кому-то прямо в лицо. Прямо в лицо выстрелил, говорю! Нет, блин, я понимаю там показывать нам свои огромные стальные яйца, говоря о том, что он такой крутой и всех там оставит без мозгов в прямом смысле, но ты прикинь, каким надо быть отморозком, чтобы на самом деле это сделать. Уилсон сразу громко спросил по наушнику, кто стреляет и куда ему смотреть, чтобы в случае чего крыть, но мы в первые секунды две не могли от шока ему ответить. И не ответили потом, потому что побежали к Джонсону с воплями о том, какой он идиот и зачем он это сделал. И тут хрень проросла конкретно. Он наставил на нас свой ствол. Стал держать на мушке. Орал, чтобы мы отошли, и «это его разборки». Какие к черту разборки, я так и не понял. Нам пришлось немного отойти, чтобы он хотя бы успокоился. Быстро выхватить оружие — не вариант, он хорошо так нас держал, да и стояли мы с Гребри почти что вместе. Отходя, мы, само собой, начали чуть расходиться с ним, чтобы разброс дроби достал одного, а не двоих. Уилсон орал и вопрошал, что там такое, но ответить мы не могли: и не до него было, и без толку, ведь Джонсон тоже слышал. Надо было что-то делать. Уилсон, видимо, врубился, что тут такое, но Джонсон был вне поля его зрения, раз еще дышал.
И, Фрэнки, ты знаешь, если бы в тот момент Эдвард убил меня, то это было бы правильнее. Я был еще зеленый пацаном, мало что понимал и мало что мог потерять. Но Гребри решил иначе. Он резко сорвался с места, пытаясь повалить Джонсона, и дал мне время выхватить оружие — я не запаниковал, сориентировался сразу. Однако этот больной тоже был не лыком шит, и Гребри через четыре дня я увидел на похоронах. В закрытом гробу. С американским развевающимся на ветру флагом около него. Служил Америке, умер за Америку.
Я тоже так бы хотел. Но уже не судьба.
На похоронах Джонсона я не присутствовал.

— Ты понимаешь, через какой ад мне пришлось пройти на моем первом же задании? Наблюдать смерть одного напарника от рук другого и самому убить его…
Пожалуй, только распробовав вкус убийства, я уже потихоньку начал чувствовать и всю ту горечь осознания того, что ты — крутой брутальный мужик с пушкой в руках.
Естественно, Уилсона пнули из нашего спец-отряда, так как он был командиром, а в этом мире все косяки, ты же знаешь, Фрэнки, сваливают на формально главных… ну а мне пригрозили пальчиком и сказали, что, дескать, я молодец, но впредь такого быть не должно. И я ушел вслед за Уилсоном. Но с тех пор мы с ним не пересекались, и где он, что с ним, я не знаю. Слышал версию, что на него вечером напали какие-то ребятки и порезали на мелкие части, но, знаешь, наверное, мне всё равно, даже если это правда. Он хороший снайпер, милый парень, но… я прошел через слишком большое дерьмо, чтобы интересоваться его частью после завершения той операции.
И да, деньги мне-таки дали. И шумиху вокруг пальбы в гостинице тоже как-то обошли.
Что говорить: если бы этот народ стрелял так же точно, как умеет говорить, то я бы был явно не нужен этому обществу.

— Куда я пошел? Ты же знаешь, заблудшая в мире информации глупая ты овца, Фрэнки. В армию. Регулярную армию. Дали лейтенанта, ну а потом уж я через трупы людей на войнах, бесконечных войнах шел вперед к званию генерала. Одинокого и сейчас уже никому не нужного генерала. Никому, кроме тебе, Фрэнк. Ты — мой единственный друг, который всегда со мной…

— Мне иногда снится тот момент. Как я мгновенно, не дав себе возможности подумать, вытаскиваю из-за спины свой автомат, как не целясь короткой очередью «полоскаю» Эдварда по груди… Помню его глаза: они были безумными — в нем что-то было, что заставило его разнести череп тому террористу. Клянусь: было, было что-то. Безумие.
Снится тогда, когда я не вижу других картин, более ужасных по количеству жестокости в них.
Но понимаешь, козел, это как кино: первая часть трилогии ну просто шикарна, вторая тоже хороша, но есть какое-то «но», а при просмотре третьей части думаешь: «Божья матерь, да ведь как было хорошо в то время, когда вышла первая часть!». Сразу вспоминаешь то время, те запахи, ту погоду, тех людей, и ностальжи… ностальгируешь, вот, да, ностальгируешь. И третья часть может быть гениальной, но оригинал, первую часть, ты не забудешь никогда.
Вот и я не могу забыть. Не могу забыть, как Гребри и Уилсон ржали, когда Джонсон хотел расхреначить бошки этим животным. Помню, как Эдвард бешено курил — он курил агрессивно, я бы сказал. Помню, как я стоял, смотрел в пустоту, но краем глаза видел эту картину… и вот сейчас я помню ее, но не помню ту пустоту, в которую смотрел…
Это потом были войны. Были пленные, на которых мы вымещали свою животную сущность. Ну да ты не поймешь, Фрэнки, ты был далеко. Пил свой мартини, курил кальян, играл на фортепьяно, утонченная ты душа. А я был там, в Заливе. Резал женщин. Да, да, не удивляйся, легче мне назвать те имена, кто не делал этого. И знаешь, этот крик я тоже никогда не забуду. Каждый, над кем я издевался в предназначенный для этого час, каждый отпечатался криком у меня в голове. И сейчас они со мной. Всегда и везде. Боюсь выходить на улицу — там могут кричать дети, могут громко смеяться девушки, могут ругаться мужики, но знаешь, все эти звуки будут для меня одинаково страшны. Я буду слышать нечто другое, чем ты. И мне страшно. Мне страшна тишина дома — в них каждый шорох может означать то, что ОНИ пришли за мной, как однажды я пришел за ними.
А потому мне нужно быть при деле. Нужно быть с солдатами, орать на них, учить и надеяться, что они познают всю ту грязь жизни позже, чем я. Нужно двигаться — тогда я меньше думаю о том разрушении, что принес, не побоюсь, тысяче, двум, десяти тысячам людей.
Фрэнки-бой, ты просто этого не понимаешь. Я же вижу. Толку тебе что-то рассказывать. Ты не убивал. Ты не резал. Ты не вытаскивал из себя свинец. Ты не глядел в те безумные глаза Эдварда Джонсона…
Ты ничего не сделал в этой жизни, чтобы сейчас мне кивать, уродливый ублюдок.

— А они это знали. И выкинули меня. Видели, что я безумен, что мне нужна кровь, чтобы не видеть крови в своей голове, и вышвырнули. «Вы не подходите нам по возрасту. Спасибо за те годы, что отдали нам». Да сгорите в аду, суки, я еще всем покажу.
Я вас еще всех достану.

Майкл Криптон с силой отшвырнул от себя пустой стакан, в котором еще недавно побывало около двух бутылок виски, и пристально уставился на Фрэнки, который был нигде… и везде. Майкл Криптон, как и много лет назад в тот ужасный день, ненормально смотрел в пустоту, в которой должен был быть его единственный друг.Но он не понимал того, что Фрэнк и на этот раз не зашел к нему в гости. Однако Майкл, видимо, привык. Привык встречать и провожать Фрэнка. Привык видеть его каждый день. Рассказывать что-то.Пить с ним виски и смотреть прямо ему в глаза.В бездонные глаза вечной пустоты.Привык.