- можно не фиксить,
- можно не фиксить фиксы,
- можно не обсуждать Замула,
- можно не постить поняш.
Небо заволокли густые серо-чёрные тучи, словно какой-то великан расплавил грязный свинец и расплескал его; они выглядели тяжёлыми, давили со всех сторон, напирали и несли с собой одно лишь равнодушие. Дождь лил потоком. Затопило улицы, вода пропитала землю, превратила её в вязкое, тягучее болото. Стекало с домов, с ветвей деревьев и поникших листьев, с тёмно-зелёного зонта одинокого прохожего, человека, который, видимо, очень торопился, раз вышёл в такую непогоду.
Время близилось к полудню, но было так темно, как будто наступил вечер.
На крыше пятиэтажного здания, такого же серого, как и всё вокруг, на самом краю, на бортике, покрытом когда-то жёлтой, а теперь выцветшей и сильно облупившейся краской, стояла она. Её слипшиеся от влаги волосы словно приклеились к лицу – тонкие неаккуратные полосы шли от макушки до шеи, огибали уши и делали их похожими на два маленьких островка в бескрайнем океане. Белая – а сейчас практически прозрачная – блузка плотно прилегала к телу, не скрывала его формы – узкие плечи, выпирающие ключицы, тонкие руки и маленькая грудь под белым же лифчиком. Две верхние пуговицы были расстёгнуты, воротник смялся – левая сторона распласталась на плече как раздавленная лягушка-альбинос, правая – завернулась внутрь и торчала крошечным вытянутым бугорком. От талии до середины бедра тело прикрывала чёрная юбка строгого покроя. Она липла к голым худым ногам и своим цветом лишь подчёркивала бледность кожи и неровные синеватые пятна на ней – следы холода и разлившейся сырости. Ни обуви, ни украшений.
В руках она сжимала книгу – любимый роман, где кипит жизнь, всегда светит солнце и всё заканчивается хорошо. Обложка немного потрёпанная, уголки скошены и белеют, имя автора и название едва видны. Книгу явно чаще читали, чем хранили на полке.
Внизу, у дороги, зажёгся фонарь. Он мог бы стать лучиком света, источником тепла, надеждой, но она не видела его. Её взгляд не был сосредоточен, она смотрела вперёд – и одновременно в никуда. Не думала, не размышляла. Сосуды в глазах полопались и ломаными линиями шли то ли к зрачкам, то ли от них. По щекам текли слёзы и капли дождя. Тушь давно смылась, о ней напоминали разве что тусклые пятнышки на нижних веках, у основания ресниц. Кончик острого носа и тонкие ноздри покраснели. Дождю не поддалась только розовая помада, но на губах её почти не осталось – она превратилась в неровный мазок на правом рукаве блузки, ближе к запястью.
Раздался удар – бом! Старые городские часы пробили первый раз.
Она услышала. Подняла голову, посмотрела по сторонам, словно пыталась запомнить, отпечатать в мозгу картину окружающего её мира. Она видела его безликую суть, аморфную, неживую, бездушную.
Часы пробили двенадцать раз.
Пора.
Она закрыла глаза и шагнула в пустоту.
