Жизнь Евлампия Сергеевича Сокола [рассказ]

     Профессор Евлампий Сергеевич Сокол был человеком высоким, крупным в кости, но худым. Рабочий халат болтался на нём как на вешалке, а по его телу можно было изучать строение скелета. К счастью для Евлампия Сергеевича, мысль использовать учёного и автора сотни патентов в качестве живого макета никому в голову пока что не приходила.

    Впрочем, отсутствие навязчивого внимания со стороны не делало жизнь профессора проще. Евлампий Сергеевич обладал способностью попадать в удивительные ситуации: в любом месте в любое время с ним мог произойти буквально любой казус, какой только способен удумать изворотливый ум. Сам он считал, что полоса странностей началась в детстве – в тот момент, когда в графе «Имя» чьей-то твёрдой рукой было выведено «Евлампий». Кто-то скажет, мол, имя и имя, и вообще, не имя делает человека, а человек – имя. Но вот не успело колесо жизни повернуться и на месяц, как маленького Лампушу доставили в больницу с пищевым отравлением, а оттуда он, поздоровевший и задорно сучащий ножками, переехал в семью Ивановых, чей глава был военным в третьем поколении с супругой – потомственной генеральшей. Оказалось – перепутали номерки. Недоразумение, конечно же, быстро разрешили: Сокола вернули в семью Соколов, Иванова – в семью Ивановых, главврача – в тюрьму, но традиция состоялась.

     И стал Евлампий Сергеевич, что называется, влипать.

     В три года он совершил второе путешествие, потому что первое его родителей ничему не научило. Мама взяла сына на работу – а работала она на овощной базе – и, чтобы не отвлекал от бесед с подружками, посадила будущего заслуженного деятеля науки в ящик с морковью. Но, как известно, не все околачивают груши на рабочем месте – кому-то и работать приходится. «Кем-то» оказалась подслеповатая Зинаида Петровна Шпак, ветеран труда с сорокалетним стажем и женщина широкая во всех отношениях – и душой, и телом. Кроя изящнейшей русской словесностью разговорчивых мадам с мадемуазелями, она, не глядя, подхватила упомянутый ящик и бухнула его на конвейерную ленту. Бац! Шлёп! Вжик! Ящик закрывается плотной матерчатой тканью, отправляется сначала в кузов грузовика, а затем – в Сыктывкар. Протянул бы Евлампий Сергеевич на грязной моркови и древесной щепе 2700 километров или ноги – этого история никогда не узнает. Грузовик вернулся на овощную базу через два часа. Водителя все знали исключительно по отчеству – Семёныч, и был он по жизни тощ, остронос, взлохмачен. А в тот день – ещё и обескуражен, да так сильно, что, вылезши из машины, только и смог сказать: «Там это, я как бы того, а оно вона чо». Разбирательство было недолгим, и закончилась история хорошо – круговой молчанкой. Начальство базы не стало выяснять, как у пятнадцати ящиков слетели пломбы и откуда взялся недовес, Семёныч предпочёл сделать вид, что ему не подкладывали ребёнка вместо овощей, а мама обнимала сына и без задней мысли радовалась, что он жив и здоров.

     В череду странностей, происходящих с Евлампием, внесли лепту и соседи снизу, чета Сорокиных. Глава семейства, Владимир Алексеевич, слыл образованным человеком, имел диплом инженера-конструктора и работал по профессии. Видный мужчина – высокий, плотный, с брюшком и лысиной в половину головы. Любил пошутить, что в молодости был стройным, как тополёк, а потом женился – и вот результат. В такие моменты он или похлопывал себя по животу, или, улыбаясь, демонстрировал голую, блестящую кожу на макушке. Его супруга, Анастасия Витальевна, отличалась маленьким ростом, худобой и рядом с мужем выглядела сущим ребёнком. Работала в той же организации, технологом. Предпочитала одеваться ярко, броско, носила много украшений, за что во дворе её многие не любили. Называли пропащей женщиной. За глаза, разумеется. Владимир Алексеевич хоть и зарекомендовал себя с хорошей стороны – интеллигентный, вежливый, но телосложением обладал крепким, и при взгляде на его широкие ладони, которые складывались в не менее широкие кулаки, собеседники дружно забывали оскорбительные и нецензурные выражения.

     Так вот, как-то раз, спустя пару лет после приключений на овощной базе, Евлампий сидел дома, один.

     В это же время Сорокин брился оставшейся от отца «Невой». И вдруг на его импозантную лысину капнула вода. Удивлённый Владимир Алексеевич поднял голову и тут же получил каплей по лбу. В ванной никого, кроме него, не было, подтвердить некому, однако не вызывает сомнений, что в тот момент он произнёс нечто вроде «Но ведь это непорядок». После чего с грацией, присущей измазанному пеной для бритья мужчине, перепрыгивая через две ступеньки, взмыл на этаж выше и забарабанил в дверь. Крик «Заливают!» и рёв распалённого бегемота услышал весь подъезд. Из квартир начали выглядывать женщины в застиранных халатах, с бигуди на головах, и мужчины в майках и растянутых на коленях штанах, причём лица многих из них были, как и у Владимира Алексеевича, недобритыми и в пене. Не отреагировал только Евлампий. Он, конечно, слышал шум на лестничной клетке, но поскольку не узнал находящегося с той стороны человека, то последовал неоднократно повторяемому совету мамы не открывать незнакомым людям.

     Вскоре у дверей собрались все, до кого смог достучаться уважающий себя инженер-конструктор: сантехник из ЖЭКа, работники «Горводоканала», участковый, наряд милиции, слесарь дядя Гриша из дома напротив. С улицы тянул лестницу пожарный расчёт, а спасатели, сбив замок чердачного лючка, вереницей поднимались на крышу. В момент наивысшего накала, когда Владимир Алексеевич со товарищи настроился штурмовать квартиру, вернулась мама Евлампия и открыла дверь ключом. Внутри царил полный порядок. Ни сорванных кранов, ни пробитых батарей, ни залитого водой пола – ничего. Течь, как выяснилось, появилась точно между этажами, нашла тонкую трещину в перекрытии, заполнила пустоты, возникшие из-за некачественно положенной штукатурки, и атаковала ничего не подозревающего Сорокина. Если бы Евлампий не послушался маму или если бы мама не пошла в магазин за пирожным для ребёнка, эта история осталась бы непримечательной водопроводной поломкой. Однако стечение обстоятельств привело к тому, что о Евлампии и закрытой двери вспоминали ещё долго, пересказывая события с удовольствием, словно добрый анекдот. Традиция вновь проявила себя, проявила во всей красе и с явным заделом на будущее.

     Восьмой день рождения Евлампий отмечал в парке. Прогулки, воздушные шарики, мороженое, аттракционы, лошадки, пруд – место, полное развлечений. Любовь с первого взгляда. Попутно – раннее взросление в щепетильном, можно даже сказать – интимном, вопросе, к пониманию которого многие люди идут годами и десятилетиями. О том, что любовь не всегда бывает взаимной, Евлампий начал догадываться, когда его не пустили на колесо обозрения, обосновав отказ какими-то правилами, которые запрещают детям его возраста подниматься выше, чем на метр от пола. Пришлось в срочном порядке мириться с мыслью, что путешествие в небеса останется недостижимой мечтой, пусть и находится она настолько близко, насколько это вообще возможно в сложившихся обстоятельствах. Мыслительный процесс смирения был беспардонно прерван скрипом и последовавшей за ним тишиной: гигантская конструкция остановилась. Прошло несколько секунд, и люди вокруг зашумели, заголосили, забегали. Сначала Евлампий слушал взрослых, которые смотрели на замершую машину и с умным видом обсуждали поломку главного двигателя, а когда заскучал, полез в колючие кусты.

     Так его первый аттракцион стал последним.

     Немного позже, на вопрос «Зачем?», Евлампий честно ответил, что увидел в зарослях блестящую вещь, стало любопытно. Отец, услышав признание, опешил. Хотел дать сыну подзатыльник, но удержался, и воспитательный процесс ограничил ворчанием, дескать, не мужское это дело – яркое и блестящее хватать. Ещё немного позже выяснилось, что вещью был серебряный перстень. А совсем поздно, после встречи с фыркающей хамоватой медсестрой, десятком людей, желающих лишь одного – пролезть без очереди, и добрым седеньким доктором подшофе, после того как царапины смазали зелёнкой, порезы перетянули бинтом, а футболку скрепили наспех наложенными швами, Евлампий узнал, что от торта – его деньрожденьевского торта с шоколадной розочкой и восьмью свечками! – остались рожки да ножки, вернее, коробка да ленточка. Дело в том, что родители заказали в кондитерской торт, и принести его должны были аккурат к моменту завершения прогулки в парке. Но семейство Соколов задержалось, и Пете Савочкину, доставщику, пришлось ждать. Первые полчаса он крепился, потом начал нервничать, ведь это был его первый рабочий день, а торт с шоколадной розочкой – первой доставкой. Важное событие, особенно в Петином случае: с юных лет он отличался выдающимися горизонтальными габаритами, нередко за то был дразним: прозвище Савочка – лавочка появилось в детском саду, перекочевало в школу, из школы – в университет, –  и надеялся, что работа в коллективе взрослых людей принесёт в его жизнь новые, светлые и радостные, дни, а в затянувшейся истории дразнилок и издевательств можно будет поставить жирную точку. И тут такой курьёз! Отсутствие опыта, неуверенность в себе, как итог – растерянность, перерастающая в полное непонимание происходящего. Часы тикали, отмеряя минуту за минутой. Петя волновался, по привычке жалел себя и ел то, что было под рукой. Какое-то время он ещё шкрябал толстыми, измазанными в креме пальцами по картонке, а потом бросил опустевшую коробку и пошёл домой, так и не найдя в себе сил изменить естественный порядок вещей. Благодаря его действиям, день рождения Евлампия, как-то не задавшийся с самого утра, закончился фразой: «У тебя должен был быть торт, но его, похоже, съели».

     Студенческие годы тоже не обошлись без приключений.

     Это была летняя практика, призванная повысить уровень профессионализма будущих специалистов, привить им рабочие навыки и показать, что их ждёт. Поэтому Евлампий, как и многие студенты, отбывал обязательный двухнедельный срок максимально скучно и бесполезно: он переносил парты, подметал полы, перекладывал книги с полки на полку, слонялся из угла в угол, ожидая часа, когда можно будет уйти домой. Обычная университетская практика. Во время очередной ходки непонятно откуда и неизвестно куда на него налетел красномордый мужик с выпученными глазами. Мужик схватил Евлампия за плечи и заорал: «Серебро! Коллега, у вас есть серебро? Одна целая двадцать три сотых грамма! Во благо науки! Срочно!» От эмоционального напора и оттого, что его, не переставая, трясли, Евлампий смутился, но сунул мужику кулак под нос, демонстрируя перстень. Было ли в нём искомое количество благородного металла, он не знал, зато в составе не сомневался – настоящее серебро. У мужика загорелись глаза, и он потянул Евлампия за собой, на ходу жалуясь на лаборанта Лавочкина, перепутавшего половину наименований и поставившего под угрозу важнейший эксперимент. Если объяснить суть в двух словах – подробности Евлампий в тот момент всё равно не понял, – то в некий раствор, который создавался и подготавливался больше месяца, нужно было ввести серебро, причём в строго отведённое время. Чуть раньше или чуть позже – всё, эксперимент пришлось бы начинать заново. Но такие вещи, как серебро, золото, палладий и прочие драгоценные и редкие металлы, не валяются абы где. Университет – учреждение государственное, с мощной бюрократической системой и квотами, так что если непутёвый лаборант, не влезающий ни в один лабораторный халат, перепутает позиции в накладной, то уважаемый профессор, декан химического факультета, будет ставить опыты над фигой с маслом.

     Но нет худа без добра! Там убыло – здесь прибыло.

     Произнеся такие слова, профессор плоскогубцами выдрал из перстня одну целую двадцать три сотых грамма и бросил серебро в колбу с жидкостью. О том, что эксперимент удался, Евлампий понял по происходящей реакции. Сначала профессор смотрел на колбу, сверяясь с записями и секундной стрелкой на стареньких наручных часах; затем выбежал из кабинета и вернулся с пятью коллегами, которые тут же обступили рабочий стол и начали переговариваться, время от времени тыкая пальцами то в колбу, то в записи; наконец они пришли к консенсусу, и в адрес профессора посыпались поздравления, сопровождаемые словами «гениально», «превосходно», «прорыв», «сенсация». Евлампий тоже получил долю славы, за компанию. Пал Палыч, а именно так прибывшие звали профессора, отрекомендовал Евлампия, назвав его перспективным студентом, после чего отвёл его в сторону и спросил, не думал ли он, Евлампий, и дальше работать на благо науки. Евлампий ответил, что на самом деле проходил мимо и вообще не химик… На это Пал Палыч заметил, что химиками не рождаются – ими становятся, так что если Евлампий хочет, то уже послезавтра будет переведён на химфакультет и вместо стулотаскания и полаподметания сможет заниматься реальной работой в этом самом кабинете за этим самым столом. Оценив перспективу, Евлампий согласился, благо согласие ничем конкретным его не обязывало. Пал Палыч слово сдержал: весь следующий день он лечил мигрень огуречным рассолом, а на утро появился в университете и, беззастенчиво использовав служебное положение в личных целях, перевёл «перспективного студента» к себе на кафедру. Руководствовался профессор какими-то соображениями или ткнул пальцем в небо, не столь важно, поскольку в итоге он оказался прав. Находясь под впечатлением от разнообразных опытов и регулярных экспериментов, Евлампий быстро втянулся в процесс и действительно стал отличным химиком. Диплом, аспирантура, учёная степень – всё это он получил с лёгкостью, которой сам от себя не ждал.

     Правда, однажды его карьера едва не оборвалась под оползнем. Евлампий отдыхал на природе, под Хабаровском: туристический лагерь, палатки, гитара, посиделки у костра, чистейший воздух – классика родного края, манящая своей естественной простотой и душевностью. И тут – ночной шелест и шорох, от которого закладывало уши. Эти звуки стали предвестниками влажного земляного вала, обрушившегося на отдыхающих. Хорошо, что заметили заранее и успели разбежаться. В итоге никто не пострадал, только… пока все бежали в одну сторону, Евлампий помчался в другую. Остановил его испуганный вскрик. Прямо перед Евлампием стояла молодая девушка – прелестнейшее создание в костюме Евы, – смущённо смотрела в землю и стыдливо прикрывалась ладошками. Она жила в соседнем лагере, точнее, даже не в лагере, а так, в двухместной палатке, – она и некое неустановленное лицо мужского пола. При первых признаках начала природного катаклизма лицо рванулось в кусты и исчезло в неизвестном направлении, бросив пассию на произвол судьбы. «Ева» выбежала следом, но назад вернуться не смогла: край оползня перемолол палатку в труху. Так она оказалась одна-одинёшенька посреди ночного леса, без одежды, денег и документов. Евлампий, радуясь в глубине души, что в лунном свете не видно его пылающих щёк, с некоторой запинкой предложил даме посильную помощь. О том, как они вдвоём выбирались к людям, можно рассказать отдельную историю, но важно то, что пара нашла общий язык и, случайно познакомившись, более не расставалась.

     Свадьба, тёща, дети, жилплощадь от университета.

     Вплотную подобравшись к настоящему времени, можно смело говорить, что сейчас Евлампий Сергеевич стоит на пороге открытия – из тех серьёзных открытий, за которые могут Нобелевскую премию дать, академиком сделать или, что совсем замечательно, оклад повысить. Сегодняшний день Евлампий Сергеевич встречает во всеоружии: он уже провёл две проверки и сейчас проводит третью. Единственное, чего он по-настоящему желает, так это чтобы эксперимент прошёл по плану.

     А меж тем под окнами университета, на скамеечке, плачет горючими слезами Лизавета Алексеевна Хорькова. Барышня она полненькая, но не по всему телу, а в нужных местах, привлекательная, что заметно даже невзирая на припухшее личико с размазанной по щекам тушью, – и от недостатка поклонников никогда не страдала. В руках она сжимает тест на беременность с двумя полосками и насквозь мокрый носовой платок. На душе у неё кошки скребут. Пока Евлампий Сергеевич готовится к заключительной фазе эксперимента, она усиленно размышляет, кто будет лучшим отцом: Вадик, спортсмен-красавец и титулованный член национальной сборной с хорошими перспективами; полковник Иванов, за чьими плечами маячит аж три поколения генералов, включая ныне действующего начальника округа; или Прохор Борисович, владелец солидной фирмы по производству фаянсовых изделий. По правде говоря, рыдает Лизавета от жадности. Ах, как ей хочется урвать троих! И как она страдает от необходимости выбрать лишь одного!..

     И всё же Лизавета – человек практичный, поэтому с решением не тянет. Шмыгая носом, она направляется к ближайшему телефону, то есть в вестибюль университета. Как только она наберёт номер и на том конце мужской голос произнесёт заветное «алло», трое её избранников разом станут несчастными: двое на какое-то время, а третий, возможно, навсегда. Её выбор создаст цепную реакцию, которая докатится до лаборатории, и произойдёт очередной казус.

     Какой именно – об этом Евлампий Сергеевич Сокол узнает совсем скоро.