Лучше картины [рассказ] [есть немного мата]

Дело не в жадности. Никогда не был жадным. Может поэтому люди доверяли мне и давали свои деньги, чтобы я мог зарабатывать больше. Больше чем нужно. Просто я мог, потому не останавливался. И чем больше, был мой капитал, тем больше я ощущал себе толстяком упавшем в пруд с пиявками. Моё огромное тело было безграничным шведским столом для сосущих тварей. Для каждого ублюдка — от ушлого менеджера, выбивавшего себе бонус побольше, до правительства, изобретавшего новые налоги эксклюзивно для меня.
  Примерно тогда я и стал коллекционером. Как тот же толстяк, скрывавший свои безмерные бока в джинсы, я стал скрывать деньги в предметах искусства, машинах, любой безделушке не терявшей ценности на протяжении десятилетий. Для одних я становился искусным ценителем, скупающим все самые дорогие картины, а для других — пустым в душе, несчастным человеком, отчаянно забивавшим одиночество хоть чем-то. Но оставьте это снисхождение для драматичных неудачников типа Кейна. Только нищеброд будет думать, что с деньгами он будет так же несчастен как и без них. У меня не было причин для раскаяния в своём богатстве, потому что я умел его не терять!
  Любой дегенерат может начать искать оправдание своей глупости во внешних факторах, забывая что гнильцо идёт наружу изнутри.
  Мой демон скрывался лишь в желании сохранять всё, что я получаю. Не чтобы пользоваться, но чтобы обладать! Меня бесило если кто-то сломает или не вернёт мои игрушки. И неважно в каком эквиваленте они были: оловянный солдатик, диск с игрой, бизнес или деньги. Вот почему я стал скупать жизни. Твою, его, любого ненужно человека.
  Он ударил меня в лицо с такой силой, что рассёк мою дряхлую кожу о мою же скулу. Буду честен, мне понравилось, что я смог вывести этого пацана из себя всего одной фразой. Хотя я могу большее. Одним словом застелить его глаза красной пеленой.
  Стоило сказать: «Товар» и у меня от удара рассечена бровь. Не могу сдержать улыбку. В старости есть плюс — боль кажется приглушённой и не отвлекает.
  Бедный пацан ставший заложником восприятия. Полагаю, даже если он осознает всю степень своего заблуждения, он будет слишком труслив признаться в этом и пойти на попятную. В отличие от меня. Я-то довольно хорош. Даже слишком. Кажется, мне пытались частенько набить за это морду. Или за то, что я любил говорить правду в предельно жёсткой форме — потехи ради.
  Семьдесят лет назад мои карманы рвались от прибыли. Даже скупка дорогостоящего хлама не успевала облегчать карманы, уменьшая налоги. Правительственные скупердяи, падкие до чужого успеха, постепенно заламывали налог на мой растущий банковский счёт. Тогда-то мне и пришла в голову эта гениальная мысль — стать родителем, в самом хитрожопом смысле этого слова.
  Когда люди оценивали мою стоимость, они также брали в расчёт стоимость недвижимости и моих коллекций, которые, к слову, не облагались налогом. Конечно они догадывались, что я прячу свои деньги в безделушках. Ещё бы нет. Действительно жадными могли быть только люди следящие за чужим богатством. Поэтому единственным способом уберечь богатство от пиявок, мог стать способ, при котором я списываю за раз кругленькую сумму, но лишь как инвестицию. Инвестицию, которая не будет облагаться налогами пока растёт, защищенную от инфляции, обходящую ограничение на монополию (сучье правительство не давало мне вкладываться во всё подряд)… например, инвестиция в сирот.
  Мои деньги позволяли им вырасти в хоть сколько-то приемлемой среде: питаясь нормальной едой, получая приемлемое образование, носить неизношенную одежду и жить в адекватных условиях. Взамен, на протяжении своей жизни, они должны были возвращать потраченные на их «счастливое детство» деньги мне обратно в карман. И, конечно, я не наглел в этом плане: о долге им начинали напоминать только с восемнадцати лет (как раз когда они могут официально работать, вот ведь совпадение); процент, который списывался с их доходов был рассчитан на пятидесяти летний срок (могли выплатить раньше — хорошо, долг уплачен — я не накладывал свои лапы на всю их жизнь); а со стороны общественности я выглядел как Самаритянин, спустившийся с небес во спасение страждущих. Думаю, в этом плане я не преувеличиваю. Большинство людей выросших на моих деньгах, были благодарны, — они то точно врать не будут.
  Жаль, моё отношение к этому мероприятию не распространялось на других богачей. Снежный ком начал наращивать пиздец через четыре года после первых шагов. Ради общественного одобрения другие богачи стали инвестировать в сирот. Скромнее чем я: так же как они кидали подачки в виде пожертвований, давая «по четверти зерна» (видимо что бы на следующий год показательно дать другую четверть зерна), они скромно обходились парочкой пятнадцати-шестнадцати летних детишек в год ради минимизации рисков.
  Тогда я подумал: «Не стоит им мешать, пусть создают ореол добродетели в виде самой наглядной демонстрации сочувствия».
  А потом я начал получать свои деньги обратно и херогении стали расти как на дрожжах. Одни осознали мой план и стали наперебой выкупать сирот, иногда доводя дело до суда. Другие стали устраивать клубы «Сочувствующий», читай «Я, бля, жертвую своим благосостоянием ради других, цени меня, сука!» и в рамках этих клубов козырять количеством спасённых детишек. Некоторые стали перекупать их друг у друга, словно это мёртвые души. Третьи внезапно подумали: «Хочу получать от своих инвестиций прибыль» — в этом случае ситуацию ухудшал факт, что некоторые сироты начинали зашибать действительно достойные деньги, поднимаясь выше среднего класса.
  В тот момент действительно стоило вмешаться, но мне было плевать — я сохранял всё что зарабатывал и был счастлив, пока другие ломали систему, ища способы срубать побольше бабла с сирот, постепенно замарывая ореол истинного сочувствия.
  С каждым годом люди всё громче говорили о жадности системы, постепенно заглушая голоса благодарных людей. Естественно, я не винил общественность в этом — даже мои изначальные идеи были показателем своеобразной жадности.
  И примерно пару лет назад кто-то додумался назвать сирот выросших на деньгах богачей «Товаром». Это слово стало ключом, чтобы вилы вошли обратно в моду, и в богачей. Бизнесы всех, кто развлекался инвестицией в сирот, погружались в пучину быстрее симпатичной девушки в зыбучие пески, для потехи извращенцев, испытывающих возбуждение от столь неприглядной картины.
  Приятно быть первым. Все людские взгляды устремлены только на тебя. Они согревают и убаюкивают. И отсюда мораль: если хотите перевести стрелки на других, то переводите их на первых — они уже на виду. Так поступили самые хитрые богачи, которых вот-вот должны были превратить в сыр с дырочками.
  Так я оказался здесь. Привязанный к стулу и имеющий только одно развлечение: доводить людей, провоцируя их на агрессию.
  Под давлением общественности от меня отвернулись даже те тысячи сирот, что были безгранично благодарны, — пускай идут с толпой, до самого конца я буду убеждён, что я не покупал их жизни, особенно если они уже выплатили долг. Так что технически я не терял их, просто позволил уйти.
  Тем временем пацан явно повредил себе руку — он еле сдерживал боль. Думаю, поэтому он перестал меня бить и вместо этого подошёл поближе, сел рядом и начал упрашивать признаться в жадности. А всё что я мог сказать, улыбаясь на все оставшиеся двадцать девять зубов, это:
   — Пожуй гудрона, падла.
  Приятно быть первым человеком, повешенным публично, за последние триста лет. Мне это даже льстит. Единственное, о чём я жалею: нужно было придумать последнюю фразу поумнее.