В одном флаконе

Николай запер дверь и остался один на один с собой. И он молчал; нечто неощутимое и даже, казалось бы, несуществующее, но сокровенное и вечное, sanctum sanctorum всего человеческого существа и духа подводило счёт и ставило жёсткий итог всей прошлой жизни Николая. Он тяжело дышал, глаза его наполнились влагой, а тело охватила мелкая дрожь и слабость. Позже, много лет спустя, Николай напишет в своём дневнике, который, увы, затеряется на долгие времена: «Было очень тяжело. Моё сердце сковывало ужасное горе. Я поступил подло. Я хотел умереть, и уже представлял себя лежащим в могиле, в сырой земле. Но в тоже время воля моя говорила, что именно сейчас, как никогда, настало время жить. В этом сила».
Дом был пуст, в нём жила безмятежная, невидимая тишина, в который был слышен неровный стук человеческого сердца и мерный ход механических часов. За окнами было ещё светло, но полное стали небо подгоняло приход сумерек. Николай направился в гостиную; бредя как во сне, Николай шёл и не чувствовал опоры – будто бы он был не существом мира реального, существом из крови и плоти, но призраком, обитающим в несколько другом измерении – нескончаемых страданий, переживаний, страхов и надежд. Постепенно мир стал терять краски – надвигался вечер, вместе с ним – и мглистая, промозглая тьма. Николай, словно запертый внутри себя, недвижимо стоял посреди комнаты; полумрак подступал всё ближе и ближе. «Это ощущение, скорее чувство, отрешённости от всего, от сущего непередаваемо, – говорилось в дневнике. – Ты сам становишься целым, ставишь перед своей волей себя. Я уже говорил о горе, которым было обременено моё сердце; теперь его охватил стыд: что я сделал? Я иногда спрашиваю себя, в чём заключается понятие стыда? И не нахожу ответа; не существует восхода без заката (но это, видимо, не совсем верный пример) – и так не могут существовать бессовестные деяния: любой человек, кем бы он не был, испытывает стыд за совершённое. Сначала мир терпит наши удары, но затем, точно бесчувственное зеркало, он отражает всё содеянное в нас – отсюда страх, стыд, раскаяние… Перед кем? Только перед нами».
Шли часы, но время в этой комнате остановилось, замёрзло, почти исчезло. Николай, пытаясь сдержать поток слёз, тихо плакал, с угасающей неохотой и нежеланием поддаваясь натиску наступающих одно за другим воспоминаний – светлых и тёмных, радостных и горестных. Завыл в оконных рамах ветер, словно злобный зверь, в иступленном гневе который пытался ворваться сюда, в безвременное пространство. Николай в бессилии сел на пол – тот был почти ледяным, как и воздух вокруг. Дом был обесточен, а электричество служило в нём для многих целей, в том числе и для создания тепла. И ведя дневник, Николаю не раз предстоит пережить эту острую борьбу с холодом: «Мне думалось, что настоящий ад выглядит так – агония; только одним этим словом можно полностью описать это ужасное место. Не обязателен жар и присутствие демонов: агония всегда одна, и она неизменяема. Изнутри тебя терзают и рвут сердце в клочья грехи, дурные поступки, а снаружи тебя пытают бурями, морозами, вьюгами, ураганами… Ты превращаешься в поле боля, и твоей единственной мыслью является вечное осознание непреходящей и мучительной борьбы; вот он – ад. С содроганием я вспоминаю те минуты, часы и нахожу в себе силы писать о них».
Наступила ночь; тучи расступились, и на блестящем от мороза небосводе взошла луна; мерцание лунного диска на протяжении всего времени, что Николай провёл в доме, озаряло заиндевевшее окно, единственное в комнате. «Я смотрел на это тусклое свечение и молчал, будто боясь потревожить воцарившуюся тишину. Именно воцарившуюся: гулкое сердце билось где-то вдалеке, все шумы ушли в никуда. Остался лишь я, и я чувствовал своё порывистое от плача дыхание. Как бы мне хотелось, чтобы всё это в один миг прекратилось, пусть все мои деяния канут в Лету, пусть я стану безымянным прахом, пусть обо мне нигде и ни у кого не останется ни малейшего воспоминания. Спустя некоторое время, всё продолжая смотреть на свечение, я понял, что не смотрю, а наблюдаю, и одна из истин открылась мне: вот они, воспоминания. Великое проклятье рода человеческого – помнить! Я хочу забыть всё! Вся моя жизнь, до единой секунды существования, представлялась мне жутким кошмаром; и я был его создателем. Неотделимый кошмар».
Сильнее заревел ветер. Всё холоднее становилось в доме; мороз плотнее напитывал собою пространство. Приоткрыв синие дрожащие губы, Николай сделал короткий выдох – перед лицом возникло и застыло белёсое облако очень тёплого пара, которое не спеша растаяло. «Прошлое было здесь, в каждой частице настоящего", – писал Николай. Он, наверное, перестав обращать на это хоть сколько-то внимания, продолжал сидеть на полу. Слёзы на острых скулах замёрзли и крупинками ярко сверкали на сухом лице.
Эта ночь могла стать бесконечной.
«Это не было похоже на сон, хотя и выглядела ситуация достойно правдоподобно для сна. Я понимал, где нахожусь, я понимал, кто я; с другой стороны, я пребывал в полном неведении и страхе, граничащими с паникой и безумием. Мороз пронизывал меня насквозь, и тело податливо холодело. Я мог умереть, истощённый, измученный. Жизнь застыла; и прошлое ещё оставалось со мной – тяжкий груз. Не больше, чем воспоминания – несуществующие, но от того и неистребимые. В какой-то момент я понял, что суд кончился; я сам бросил себе вызов, решив, что надо жить – сейчас или никогда. От этой мысли, казалось, скорее заструилась кровь по заледеневшим жилам».
Николай встал и встряхнул затекшие руки и ноги. В тот же момент нечто невидимое всколыхнулось, и мир ответил на это движение: пелена мерзлоты спала – возвратились звуки, темп стал нарастать. Николай прошёлся по комнате. Ночь ещё властвовала на Земле, в то время как Николаю уже хотелось увидеть утро, такое же, как ночь, но только без луны – с ярким солнцем и прозрачным, как чистейшее стекло, воздухом.
«Триумф? Нет, – это я говорю ответственно. Во мне загорелось нежелание. Тьма и холод, служащие до сего момента оковами, стали теперь пустотой. Я ощущал в себе силу и уверенность в том, что с прошлой моей жизнью я покончу раз и навсегда. Чувства удивительным образом поменяли свою расстановку; всё также дико билось моё сердце, но теперь уже не от волнения и страха, а от жгучей квинтэссенции ярости, безумия, отчаяния… Вместе с внутренним моим состоянием менял свой облик и мир – он вдруг снял с себя ширму загадочности и нетленности, сжался и теперь давил на меня своей ничтожностью. Тогда я спрашивал себя: что происходит со мной? И вот только сейчас, когда я пишу эти строки, я знаю ответ на вопрос».
Если раньше время хранило неподвижность, то сейчас оно разрывалось от бешеных оборотов. Николая охватила неясная паника; в голову приходил всякий абсурд: может быть, он умер, и теперь ему предстоит до скончания времён прибывать в этом тёмном доме, проникнутом ледяным холодом? Или про него забыли? «Перипетия. Я вышел к грани, за которой осталась вся моя жизнь. Что дальше? Я испытывал широкий спектр чувств, а стены дома так и хотели раздавить меня».
Ветер стих. Блестел в лунном свете парящий над землёй мелкий снег. Снаружи издалека послышался автомобильный гул. Николай прислушался – гул приближался. Несколько мгновений спустя дорогу за окном озарил свет мощных автомобильных фар. Еле слышно скрипнули тормоза. Николай решил не подходить к окну – он знал, что приехали за ним; его не забыли. Звук работающего на холостом ходу мотора скрывал звуки шагов, приближающихся к дому. Когда из прихожей послышалось щёлканье открывающегося замка, Николай чуть вздрогнул. Дверь протяжно скрипнула; в следующее мгновение легко и быстро застучали по паркетному полу женские сапоги. Момент встречи Николай ожидал с трепетом: «Агата появилась в дверях как раз тогда, когда я обернулся к ним. Я скажу просто: Агата была прекрасна, и именно она могла успокоить мой метущийся дух. В полумраке её лицо приобретало маняще-мистические вид. «Ты нас долго ждал?» – прозвучал во внезапно возникшей звенящей тишине её сладкий, мелодичный голос. «Да, долго» – «Прости, Николай, мы выбились из сил. Торопились как могли» – «Ничего страшного» – «Ты в порядке?» – «В порядке» – «Ну, в таком случае – в путь?» – «Я думаю, да. Нам пора». Мы вышли из дома и заперли дверь. С тех пор этот дом остался у меня лишь в воспоминаниях. Агата – тоже. Вся моя жизнь осталась здесь, только щёлкнул дверной замок».
С первым вдохом острый ледяной воздух взбудоражил Николая. Под ногами скрипел утрамбованный снег. Они сели в машину.
— Куда едем? – спросила Агата. Николай посмотрел ей в глаза – в них горел таинственный огонь, – улыбнулся и ответил:
— Что за глупые вопросы? Ты прекрасно знаешь, куда надо ехать.
Агата не стала улыбаться, но по тонким очертаниям её лица, исчезающих и возникающих в загадочной полутьме этой ночи и салона автомобиля, видно было, что она испытывала разные чувства – и среди них присутствовала толика любви. Слабая, сродни симпатии, но искренняя, не похожая ни на что. Николай отвернул от Агаты взгляд в сторону окна. Но смотрел он не в ночь, а куда-то вдаль и мирился с тем, что через несколько часов он впредь никогда не увидит Агату. Она тем временем отдала приказ водителю; заурчал в глубине механизмов двигатель, и машина плавно тронулась с места.

Вспарывая ярким светом фар ночную тьму, автомобиль на ста восьмидесяти километрах в час нёсся по пустынной автостраде, пересекающей необъятное снежное поле. Николай, не смотря на всё своё желание, не мог заснуть. Агата тоже не спала. Они сидели по разные стороны мягкого салона, и каждый был занят своими мыслями, кошмарами.
«Я не мог обернуться к ней. Не мог взять за руку, обнять, поцеловать. Это разожгло бы во мне губительную страсть. Риск был чересчур велик, и я терпел. Теперь я сожалею. «Мы приедем под утро. Там ты сможешь отдохнуть от всех этих дрязг. Там безопасно, Николай», – только это произнесла Агата, после чего нас сковало молчание. Воле было тесно в рамках разума; но разум был неколебим в своих принципах, и tempus edax rerum должно сделать своё дело – но, верно, это не так. Ведь мы помним. По сей день я чувствую боль, стоит мне вспомнить последние часы, проведённые с Агатой».
Автомобиль нёс Николая прочь – от той жизни, полной горя, ненависти и одновременно – любви. Но печали он не испытывал, ибо устал даже для неё. «Я скоро приеду», – говорил себе Николай, в глубине душе желая, чтобы трасса тут же сделала резкий поворот и вернула его назад. Но судьба была непреклонна – как и всегда. Николай закрыл глаза – от разогретого воздуха в них вспыхнула резь; по скулам, по щекам потекли две тонких струи слёз.
Почувствовав чьё-то прикосновение, Николай вздрогнул, точно вырвался из кошмарного сна. Агата смотрела на Николая, сжимая его руку и едва заметно улыбаясь. Агата плакала.
— Что с тобой? – спросила она.
— Ничего, Агата. Я немного задремал. Я устал.
Николай вновь отвёл взгляд куда-то в сторону; снова потекли слёзы. Агата подвинулась к Николаю ближе, сказав:
— Мы скоро приедем.
«Что в моих силах? Умереть? Пожалуй, да. За закатом всегда следует восход, за восходом – закат; не бывает жизни без смерти и света без тьмы Что мне остаётся делать? Я бессилен и я могу лишь осознать своё могучее бессилие. Я могу вкусить горечь и стерпеть. Но я не могу сделать то, чего я хочу – некое sanctum sanctorum всего моего существа говорит, что моя судьба должна стать иной, хочу я этого или нет Весь мир ушёл вдаль; взгляд Агаты был мягким и от него меня обуревало желание заключить её в самые тёплые объятия. Сколько пути уже пройдено, сколько километров? Рассвет нескоро, но он настанет. Я вырвался из манящего оцепенения и сказал: «Я знаю. Мы приедем». Агата склонила голову набок и тихо засмеялась, отстранив от меня взор, будто стесняясь. Я тоже засмеялся. Эти слова я запомнил на всю жизнь: «Мы приедем».

Алексей проснулся ровно в семь часов утра; каждый день у этого человека был расписан по минутам. Солнце поднялось над горизонтом, и комната налилась блеклым светом. Встав, сделав зарядку и искупавшись, Алексей позавтракал и посвятил себя учёбе; на носу была защита курсовой работы, всё должно было быть идеально. Сев за компьютер и взяв записи, Алексей принялся редактировать вторую главу; вчера вечером преподаватель отправил её Алексею на электронную почту с пометками и комментариями. Пока шла работа, в квартире стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь гулким шумом просыпающейся улицы. Алексей не отвлекался ни на что-либо, кроме крепкого кофе и чая – будучи ужасно горьким, таким горьким, что даже самый отчаянный любитель чая не в коем случае не вздумал бы пить эту отраву, чертовски крепкий чай не вызывал у Алексея никаких чувств; казалось, что абсолютно всё внимание, и это касается не только мыслительных процессов, но и всего тела с его рецепторами и органами чувств, было предельно сосредоточено на кропотливой работе. Когда глава была отредактирована, солнце уже высоко висело на небосводе; был час дня. Алексей сохранил главу, сделал копию, скинул оба файла на флэшку.
Зазвонил телефон.
— Алло.
— Лёша? Привет.
Это была Катя, одногруппница Алексея, девушка в некоторой мере стеснительная и боязливая, но подходящая к своим обязанностям ответственно и без страха; Катя была старостой группы и состояла в профсоюзе, занимая одну из главных должностей.
Алексею очень хотелось – это желание возникло в самой тёмной глубине души, там, где люди пытаются спрятать желания даже от самих себя, настолько эти желания гнусные и паршивые, – чтобы этот разговор каким-нибудь образом внезапно и надолго прервался; просто бросить трубку он не мог, ибо был не так воспитан; вообще Алексей считал, что любой разговор, какими бы собеседники и ситуации не были, должен быть грамотно начат и также грамотно окончен.
— Я тебя не сильно отвлекаю?
— Если сразу перейти к делу, то нет.
— Извини.
— Это ты извини.
Катя чуть засмеялась.
— Хорошо. Так вот, Лёш, ты знаешь, что профсоюз собирается провести акцию в помощь детям из детских домов?
— Да, я в курсе.
— Мы ищем человека, который мог бы взяться за проведение акции. Твоя кандидатура одна из первых. Ты – лучший профорг, и профсоюз на тебя сразу зуб наточил. В общем, ты можешь подождать, пока мы выберем. Тогда обещать ничего не могу, ведь кроме тебя, всё же, кандидаты ещё есть. Второй вариант состоит в том, что ты можешь прямо сейчас дать согласие. Добровольное. То есть я тебя ни к чему не принуждала! Ха-ха!
Алексей тоже засмеялся, в тоже время решая, что ответить; на самом деле это было мнимое решение, так как Алексей точно знал свой ответ:
— Я смогу. Да, я согласен.
— Правда? Ой, спасибо, Лёш! Сегодня в пять в аудитории 2-22B, хорошо?
— Хорошо.
— А, погоди, Лёша!
— Что, Катя?
— Хм… а как у тебя дела? Ты уставший такой в последнее время.
— Будь я действительно уставшим, Кать, ты бы мне не позвонила. Зачем уставшему человеку отвечать за проведение акции? Думаю, это глупый вопрос. Ненужный. Ты просто поговорить хочешь?
— Вообще-то да. У тебя голос красивый.
— Диктор из меня плохой. Вот у тебя действительно красивый голос. Женский тембр голоса, конечно, безо всяческих басовых мутаций, успокаивает. Его приятно слушать.
— Спасибо, Лёш. Вот и ответ.
— Что за ответ? Предполагается какой-то вопрос. Возможно, это ответ на вопрос, почему мужчины редко слушают женщин во время разговора. Я прав?
— Ты занудный иногда – ужас! Конечно же этот вопрос!
— Не бойся. Во время разговора с тобой я наслаждаюсь не только твоим голосом, но и словами. С тобой всегда есть о чём поговорить. Ты красивая и умная девушка.
— Спасибо. Мне редко кто так говорит. Я считаю себя не красивой.
— Ты не права. Никто не заметит тебя, пока ты сама не поймёшь, кто ты есть на самом деле. Никто тебя не поймёт лучше тебя самой, Катя.
— Опять: спасибо.
— Ладно, мне пора. Значит, сегодня в пять?
— Да. В аудитории 2-22B. До скорого!
— До скорого.
Катя положила трубку; Алексей откинулся на спинку стула и измученно вздохнул. Дела, как грозная снежная лавина, мчались на него со всей скоростью; Алексей не знал, как спастись. И хотя выход был один: взяться за эти дела (вариант побега сразу же отклонялся; Алексей брался за любое поручение студенческого сообщества или университетской администрации, каким бы трудным оно не было – необходимо было заработать репутацию и рейтинг), силы уходили всё скорее. Алексей еле успевал выполнять обязанности профорга и поручения профсоюза; учёба давалась всё труднее по очевидной причине нехватки времени. Услышав, как играют на улице дети, Алексей подумал, с каким бы он удовольствием отправился бы сейчас в детство, пору свободную от забот и дел, когда можно лениться в волю, думать о чём угодно, только не об успехе факультета, твоей группы, твоём собственном успехе, не о сборе денег на конкурсы, не об университетском радио… «Боже, я и вправду жутко устал», – сказал себе Алексей; но поблажек никаких давать нельзя. Чувствуя, что голова вот-вот вскипит, Алексей всё же продолжил заниматься.
Покончив на сегодня с курсовой, он перешёл к выполнению задания по политической географии. Преподаватель данного предмета, Альберт Викторович, человек падкий на комплименты насчёт его «собственной системы преподавания», сухой и кажущийся по манере разговора неживым, подошёл к проблеме получения баллов для зачёта интересным образом: он задал студентам в течении семестра написать десятистраничную справку об одной из стран современного мира; одна такая справка могла обеспечить автомат. Почти половину семестра Алексей пропустил; политическая география не была тем предметом, на который стоило тратить силы во время сессии, поэтому Алексей решил написать эту справку, выбрав в качестве обозреваемой страны Аргентину. Выбор мог быть и другим, но по России или по США справку собиралась писать почти вся группа; Алексей воспользовался методом наименьшей конкуренции. Спустя два часа весь нужный материал был найден; Алексей отключил интернет и начал писать. Сделав несколько набросков, он почувствовал, как усталость начала брать своё. Заварив чай, Алексей решил сделать перерыв; с кружкой чая он вышел на балкон; майский ветер приободрил его.
Жизнь вне квартиры текла своим чередом: люди торопились, отдыхали, работали; вдалеке по проспектам носились автомобили, а прохожие мучились от удушающей квинтэссенции жары и выхлопных газов. Взгляд Алексея, брошенный туда же, вдаль, затерялся среди высоких зданий и заводов; это была свобода и она манила к себе измученное сердце и затхлый разум; ведь только свобода может вдохнуть жизнь в небытие, может помочь открыть глаза, когда кажется, что взор навсегда заволокла тьма. Алексей вдруг понял, что очень давно, а возможно, никогда, не чувствовал свободы; свежий весенний ветер был её запахом, срывающиеся на бешеной скорости автомобили – символом. Чай был выпит.
Алексей вернулся к работе; как только он подошёл к компьютеру зазвонил телефон.
— Лёша?
— Мам, привет. Как дела?
— Хорошо всё. Решила тебе позвонить. Как сам?
— Устал я, мам. Хочу к вам приехать. Бросить бы всё к чертям…
— Скоро экзамены, Лёш. Сдашь все, да и приедешь.
— Да, конечно. Как папа?
— Вчера простудился. Не знаю как. Сейчас спит. Температура тридцать семь. Вчера сбила её, а то прям вчера горел весь.
— Вы аккуратнее будьте. Ладно, мам. Занят я пока что, потом перезвоню.
— Хорошо-хорошо, Лёш. Удачи тебе. До вечера.
— До вечера, мам.
Алексей положил трубку; жуткое чувство одиночества охватило его. Поганое и мерзкое, оно делало мир серым и мрачным; солнце переставало сиять, ветер больше не дул и не было больше свободы, было только заточение в стенах этой чёртовой квартиры. В мгновение ока возникло желание всё бросить и уничтожить; мечта будто исчезла, а жизнь превратилась в бесконечную чёрную полосу без единого проблеска света. Работать, сказал себе Алексей, нельзя останавливаться.
К четырём часам он написал три страницы. Посчитав, что на сегодня достаточно, Алексей сохранил законченные варианты и выключил компьютер. Выпив кофе, он оделся и отправился в университет. Улица встретила Алексея недружелюбно – в глаза сразу стрельнули яркие лучи солнца, на уши обрушился шум и гам; весь мир обратился в абсолютно враждебную среду; в Алексее проснулся страх, и источала его по большей части неизвестность: как эта улица могла так быстро измениться, так искусно, так незаметно, так фундаментально? Перебарывая ужас, Алексей пошёл к автобусной остановке.
В этом году на богом забытом котловане для новой девятиэтажки возобновили строительство; в течение месяца территория обросла кранами, машинами, высоким бетонным забором; вдоль одной из его сторон шла дорожка под жестяным навесом; дорожку нужно было обязательно пройти, чтобы добраться до остановки. Алексей смело ступил внутрь тени и как можно скорее зашагал вперёд. Тем временем один из кранов начал крениться набок; никто не заметил этого, ведь уличный и строительный шум до некоторого времени делали происходящее бесшумным, и людей – прохожих и строителей – ничего не отвлекало; когда же гигантская металлическая башня издала громкий и невыносимый, похожий на скрежет звук, все до одного подняли головы; увидев, что кран уже не кренится, а падает, люди в паническом ужасе бросились бежать. Медленно и неумолимо многотонная туша приближалась к земле; на её пути находилась та самая дорожка, по которой шёл Алексей; в силу необъяснимых обстоятельств он не слышал ни звука, ни криков. Обрадовавшись, что скоро дорожка закончится, на миг Алексей опешил: почему люди бегут? В следующую секунду ему показалось, будто бы небо рухнуло на него; его титаническая тяжесть вмиг вдавила Алексея в землю. Поняв, почему люди бежали, он позволил свету в глазах померкнуть.

Илья знал, что Артёма необходимо остановить во что бы то ни стало; знал, но уже ничего не мог сделать. Он взбежал по лестнице на третий этаж, открыл дверь, вышел в коридор; было пусто и тихо. В другом конце коридора стояли трое: Артём и ещё двое фигур, пониже ростом. Илья слышал, как те двое подтрунивали над Артёмом, смеялись над ним.
— Артём… — хотел было выкрикнуть Илья, но страх, сковав горло и тело, не дал этого сделать. Голос просто напросто исчез в громадном и залитом светом солнца пространстве коридора.
«Всё как во сне! Всё как в том сне!» — говорил себе Илья; от напряжения в висках бурлила кровь, к глотке подкатила тошнота, взор обволокла муть. Илья вышел в коридор и замер, словно само время уже запустило неизвестный никому механизм событий, над ходом которого уже ни у кого нет власти, даже у Ильи. И он стоял на месте, прерывисто дыша, и его фигура, вся облачённая в чёрную школьнкую форму, была ясно видна в солнечных лучах.
— Давай, ударь. Разочек, — говорили Артёму. — Нам интересно. Сил-то хватит?
Артём что-то промямлил.
— Ударь же. Гляди!
Раздался глухой, еле слышимый удар ладони по стеклу. Илья вздрогнул; почва начала уплывать у него из-под ног.
«Артём, просто уйди! Просто уйди оттуда! Я уже не могу тебе помочь — помоги себе сам!» — это были глупые мысли. Конечно же, ответственность за жизнь Артёма целиком и полностью лежала на плечах Ильи, но вот слишком поздно об этом Илья узнал. Если судьба распорядилась таким образом, и тот сон, который Илья должен был увидеть давно, он увидел только сегодня — не значит ли это, что Артём в любом случае должен пострадать? Зачем тогда нужны видения, предзнаменования? Пусть зло свершается, ибо им до отказа полон мир — зачем же дарить человеку иллюзии счастья? По щекам Ильи покатились слёзы.
— Ударь! Ударь! Ударь! — кричали фигуры.
«Артём, услышь меня! Уйди оттуда. Уйди! Ради бога, уйди!»
Стены молчали. Пол молчал. Пространство являло собой мертвенный покой и почти полное небытие, в котором бессмысленно бурлят страсти, кипят чувства, искажаются в гримасах ужаса, радости, печали многие и многие лица; Илья не сводил с Артёма глаз, иногда поглядывая на те две фигуры — они представлялись Илье чем-то инородным, страшным, от чего надо избавиться, и как можно скорее, ибо только зло исходит от этих странных фигур, только тьма клубится вокруг их существ, отравляя свет и людские души. Но ведь эти фигуры — люди. Те самые люди, у которых есть душа, у которых есть нечто другое, отличное от тела и от всего, что с телом связано. Быть может, они не зло, быть может, они — заблудшие души. Внутри Ильи всё горело, а сердце раздирало от осознания роковых противоречий, которыми полнится мир, более того, на которых мир стоит и здравствует.
Артём был готов совершить свой главный в жизни поступок; Илья только успел вновь мысленно воскликнуть: «Прекратите!», как молчание коридора нарушилось оглушительным звоном стекла и последовавшим за ним криком боли. Две фигуры быстро скрылись в лестничном пролёте. Артём сел на пол, стеная и плача. Под его ногами лежало битое стекло.
Илья опрометью бросился к Артёму. Артём поднял на Илью полные отчаяния и слёз свои серые глаза.
— Что же ты так, а! — Илья присел к нему. — Покажи, давай. Что там?
Артём отвёл под живота раненную руку. Она была по локоть в крови, в запястии застрял кусок стекла. Пальцы судорожно дрожали. От увиденного по коже пробежала паническая дрожь; первые секунды Илья совершенно не понимал, что делать, но потом он взял себя в руки.
— Вставай, Артём. Потерпи. Я знаю, больно, но мы должны дойти до медпункта. Поднимайся.
Илья взял Артёма под мышки и потянул его наверх. Артём перестал плакать и напряг ноги. Когда он встал, Илья закинул здоровую руку Артёма себе на плечи, открыл дверь с разбитым стеклом, и они начали путь вниз, на первый этаж, где находился кабинет школьного врача.
Пока они шли, голова у Ильи была совершенно пуста, в ней горела только одна мысль: помочь Артёму хотя бы в этот раз, пусть когда всё, что должно было, свершилось. В чём же смысл жизни человеческой? Илья шёл, тяжело ступая со ступени на ступень, рядом сопел Артём, понимая, что без Ильи он не доберётся до медпункта, и эти два человека вместе символизировали собой ту загадочную, непостижимую для ума силу, которая заставляет биться сердце смертельного раннего человека, которая заставляет жизнь подниматься из своих собственных руин и возрождаться, чтобы потом снова рухнуть и умереть — чтобы вновь восскреснуть.
Они спустились на первый этаж.
— Осталось немного, — сказал Илья.
Им навстречу словно бы из ниоткуда вышла Марина, одноклассница Ильи.
— Господи, что с Артёмом?
— Глупый… глупый спор, Марина, — ответил Илья.
— Помочь?
— Нет, спасибо.
— Я помогу, помогу.
Марина побежала к кабинет школьного врача, чтобы сразу предупредить его по поводу Артёма. Илья увидел, как из кабинета вышла сначала Марина, потом врач — высокий мужчина лет пятидесяти в белом докторском халате.
— Так они долго идти будут. Орлов (такая фамилия была у Артёма) быстро теряет кровь.
Илья услышал, что сказал Марине врач, и обернулся: за ними тянулась аккуратная алая дорожка из крови, льющейся из раны Артёма. Лицо того уже начало бледнеть, а губы стали терять красноту.
К ним подошёл врач и, попросив Илью отстраниться, лёгким быстрым движением взял Артёма на руки, и понёс в кабинет.
— Пока я буду делать перевязку, вы вызовете «скорую», — сказал врач Илье.
— Да.

Артёма спасли. Долгое время его не было в школе, и в один из дней, когда зима уже отступила и снег начал таять, а солнце — греть сильнее, он пришёл на занатия. Та ладонь, которую Артём повредил, почти не двигалась — лишь пальцы иногда подрагивали. Илья долго ещё казнил себя, не смотря на то, что после Артёма он многим людям спас жизнь.
В тот день, когда было разбито стекло, Илья после уроков вышел в сад, разбитый в школьном дворе. Сумерки к тому времени уже сгутились, уже зажглись огни в домах, блеснул пар. Илья встал у одного массивного дерева и, сжав губы, заплакал; в ту же секунду холод защипал мокрую кожу. Стоны Илья топил в груди в гулких, похожих на вздохи океанских глубин, рёвах. Проходящие мимо сада дети, взрослые, слыша, как мычат высокие, покрытые снегом деревья, в шутку думали, что в саду поселилось приведение. Илья поднял взор к верху и увидел, как среди ветвей раскинулись по небесам грязновато-оранжевые облака, за толстым слоем которых скрывалось настоящее звёздное небо, с настоящими звёздами, с настоящими планетами. Медленно приближалось к Илье какое-то таинственное осознание. Вот он повзрослел. Может быть, лет на десять. Или — на всю жизнь.