Дым в зеркалах

На улице — проливной дождь.
Я сижу за стойкой, слушаю джаз — музыка как никогда живая, — и смотрю, как вода заливает окна, как в белёсой тугой пелене появляются и исчезают людские фигуры; на их фоне мертвенно-живой город, будто картина из запредельно далёкого прошлого, едва напоминает о себе. Мне тепло и уютно; в руке — полупустой стакан коктейля. Продолжается джаз; гитарист уходит на перерыв, положив электрогитару прямо на сцену, а пианист принимается потягивать вино из стоящего на пианино бокала, для саксофониста наступает звёздный час и он начинает неторопливое и чарующее соло; дождь умело аккомпонимирует парню. В зале царит завеса полумрака, лишь за несколькими столиками горят лампы. Рядом со мной за стойкой — никого; мне хорошо — я один. Только бармен раз потревожил: не хочу ли я взять что-нибудь из закусок. Нет, ответил я. Бармен исчез. Чувство, как карамель растекшееся по мне и застывшее, настолько волшебно и маняще, что я уже начинаю испытывать некое подобие первобытного страха, ибо всякое чувство иссякает. Истинно сказано: остановись, мгновение. Я смакую эту фразу вместе с коктейлем. Кисловато.
Приближается вечер. Посетители с приходом скоротечных сумерек закуривают. Дождь всё льёт, и также сильно. Коктейль давно кончился, новый я заказывать не стал, погрузившись в свои полумысли — полумысли как сон. Это когда-нибудь закончится, твержу я себе (табачный дым так и вьётся во взоре, сгущается в туман, в тумане мелькают огни — город принимает свой ночной облик). Закончится, закончится… Ко мне кто-то подсаживается. Запахло влагой — неизвестный только что с улицы. Он заказывает себе апельсиновый сок, попутно спрашивая, что сейчас будет играть группа; на ответ бармена — Ирвин Карт, «Солнце», — неизвестный цыкает, мол, не то. Я отрываюсь от своих мыслей, перевожу взгляд на соседа. Он тихо попивает сок, смотря строго перед собой. Говорит:
— Вы, наверное, ищите здесь какую-то потаённую причину?
Прежде чем начать исполнять композицию Ирвина Карта, группа берёт короткий тайм-аут; всё это время, вплоть до начала песни, я молчу, не находя ответа.
— Я это вам говорю, — снова произносит неизвестный, не сводя глаз с загадочной точки пространства. На всякий случай я коротко смотрю влево — не стоит ли около нас бармен, но он находится на другом конце стойки и он точно не стал бы медлить с ответом.
— Видно, вы не завсегдатай баров.
— А вы… любите апельсиновый сок.
— Несомненно. Вы правы. Я люблю апельсиновый сок и не люблю «Арьергард». Вы же этот коктейль пили? — Наконец неизвестный оборачивается ко мне. Вполне обычный человек, если не брать в расчёт ту странную и навевающую лёгкий аромат леденящего ужаса атмосферу, которую этот посетитель принёс с собой; мне словно бы пустили дым в глаза и отключили у тела все рецепторы — город, бар, люди, я сам — всё в одночасье стало для меня великой загадкой. Меня осенило чёткое осознание неизвестности происходящего.
— Да, этот.
— Простите. Немного бестактное знакомство. Меня зовут Уэлш.
— Колд.
Мы жмём друг другу руки.
— Вы любите Ирвина Карта?
Я теряюсь. Пока звучит «Солнце» пытаюсь вспомнить хоть одну джазовую композицию, которую я за всю свою жизнь прослушал — ни одной; глупо говорить об этом, просидев почти четыре часа в джаз-баре, тем паче с живой музыкой, но то моё состояние вовсе не располагало к какому-нибудь детальному или широкому восприятию музыки — я просто слушал, сливался с мыслями, с миром воедино — слушал джаз, слушал дождь, город. Гитарист в моменты моих стихийных раздумий поёт:

От призрака оторвётся тело
И тело пустится в пляс.
Руки-ноги — в разные стороны.
Призрак бесследно погас.

— Я его тоже не особо люблю. Стойте. Нет, люблю. Да, я люблю Ирвина Карта. Отличный музыкант. Но сейчас он мне не по душе, знаете ли. Вот если бы сейчас звучала «Речная пляска» Йена, эх… То этот апельсиновый сок стал бы слаще, вкус дождя пропитался бы куда более терпким ароматом, мрак стал бы гуще, а свет — ярче. Машины помчались бы скорей. А мои слова, мои мысли… они бы наконец срослись в целое, как раньше. Но всё умирает. Мечты остаются. Они бессмертны. Мир пронизан печалью по незапамятным временам. Когда было лучше.
Уэлш отворачивается обратно к стойке, с его как смоль чёрных волос падаются редкие капли.

Мне кричат, чтобы я остановился.
Подите к чёрту, люди!
Я — труп уже, я — труп давно,
Лишь труп.

Последнее «труп» не успевает за скрывшимся во мраке гитаристом. Саксофонист блестяще ставит точку в «Солнце»; кажется, мягкие и почти одурманивающие отзвуки последних аккордов будут ещё долгим эхом бродить в закаулках моей памяти, скрещиваясь с полупечальным-полувесёлым взглядом Уэлша.
Тут я спрашиваю себя (в тот самый момент, когда публика решает впервые за весь вечер отблагодарить группу громкими овациями): а кто такой Уэлш? Человек из массы, таящий в себе какую-то магию; постепенно осознание неизвестности сменяется другим: до сих пор все люди мне казались безликими тенями — но что же предсталяет собой моя собственная жизнь?
— Вечно нас преследует иллюзия, якобы когда-нибудь мы достигнем чего-то великого, либо достигли. — Уэлш делает голоток; осталось полстакана сока. — Иллюзия «когда-нибудь». В настоящем нет великого и есть только страдания. «Я ничтожен! Я ничтожен!» А спустя какое-то время мы, поневоле оглядываясь назад, видим вполне сносное прошлое, понимаем, что жили хорошо в хорошее время. Чёрт возьми… Иногда я жалею, что я не ясновидец, а окажись им — тут же пустил бы себе пулю в висок.
— Спасибо всем! Доброго вам вечера! — слышу я голос гитариста. — А сейчас мы сыграем песню ещё одного известного джазового исполнителя, Джимми Уайта. «Земля надо мной». Поехали, ребята. И раз, и два…
И вновь шум в зале перекрывает льющаяся со сцены музыка.
Я могу стать и уйти, думаю я, глядя на Уэлша, на то, как спокойно он мелкими глотками пьёт свой апельсиновый сок. Я уйду, а Уэлш останется здесь, за стойкой, не заметив, как одиночество вновь посетило его, возможно, его самый близкий друг. Я — ходячий покой, Уэлш — собрание стихий и бурь (я чувствую это — как пространство вокруг его фигуры буквально наполняется электрическими зарядами, не находящими себе воли). Я оборачиваюсь, смотрю на зал: люди смеются, о чём-то беседуют друг с другом, рассказывают печальные, грустные истории, которые в данную секунду, когда музыка услаждает их изранненные повседневной рутиной сердца, превращаются в какое-то доводящее до дружеского смеха недоразумение; медленно, точно поезд, подходящий к тоннелю, мысль просыпается во мне: а ведь мы на самом деле одиноки, я и Уэлш, две крайне полярные противоположности, одна из которых созерцает мир и ищет в созерцаемом хаосе гармонию, а другая жаждет эту гармонию создать, неосознанно и непредсказуемо круша мировой хаос.

Моя душа — пустыня,
Она лежит за моей спиной.
Моя жизнь — земля. Небесами
Она далеко простирается надо мной.

— Бармен! — возглас Уэлша возвращает меня к реальности. — Сделайте небольшую услугу, подлейте, пожалуйста, ещё апельсинового сока. Спасибо!
Бармен толкает к Уэлшу полный стакан.
— Всё-таки «Речная пляска» пришлась бы сейчас очень кстати.
— Возможно.
— Странный вы, Колд.
— Наверное, я просто не хочу сходить с ума.
— Я вас понимаю, Колд. Но чувство в вас врождённое во мне является чуждым и враждебным. Один вы можете представить, какую меня заставили в рамках воспитания выстроить в сознании клетку. Знаете, она до сих пор стоит, держится, миленькая, и держится она на одном рефлекторном и безутешеном желании не сходить с ума. Смешно, не правда ли? Человек, стремящийся стать, как сказали бы люди, психопатом, терпит своё положение только из-за одного: он не хочет становится психопатом. Воспитание, традиции, семья — в детстве люди глубоко восприимчивы. Есть внутри нас области природные, не поддающиеся образованию и воспитанию, они в каком-то смысле неконтроллируемые, но есть лазейка… разум. Да, это разум. На протяжении всей человеческой жизни цивилизация восхваляет разум как последнюю и наивысшую инстанцию существования нашего мира, в приступе гнева закрывая мои и ваши глаза на нечто другое — на главную истину, которая откроется нам только тогда, когда мы станем безумными. Но любовь к разуму привита к нам чересчур сильно, чтобы мы просто так взяли и заперли его в стальных стенах и дали наконец-таки воле вершить то, что было задумано кем-то или чем-то. Существование наше, благодаря разуму, проходит мимо нас, изредка напоминая о себе. — В течение монолога Уэлш двигает стакан сока туда-сюда по стойке, поднимает его, готовясь сделать глоток, останавливает у самого рта, смотрит на него, прерывая свою речь, ставит стакан обратно, не выпуская его из рук, и продолжает: — Я другой. Уверенность в этом растёт с каждым днём моей никчёмной жизни. Я родился не в этом теле. Не в этой семье. Не в этом времени. Не в этом, чёрт его подери, мире! Что мне эти пустышки? — Уэлш слепым и широким взмахом руки охватывает зал за спиной. — Что мне их идеалы? Их жизни? Осточертело, четно. И что мне делать? Они бы ответили: самоубийство. Ответ простака. Увольте. Возможно, когда-то давно и, быть может, не раз и не два, даже не три, я отваживался на такой шаг, да только в небесной канцелярии мне грозили пальчиком и пинками гнали обратно, в «родную» шкуру. Опять — детство, школа, институт, работа, и за место морфия — бары. Единственной вещью, что в силах меня успокоить, является джаз. И такие личности, как вы, Колд. Вы бродячие Будды, и вам всё нипочём, будь то катастрофа, катаклизм, воины. Мир слетит с катушек, а вы будете также сидеть в каком-нибудь баре, попивать «Арьергард», слушать джаз, говорить себе, что всё закончится. Не для вас, конечно же — вы говорите всё это не для себя, а для меня. Вы — вечное настоящее без прошлого и без будущего, иногда лишь меняющее свои формы. Я — форма, стремящаясь стать настоящим, но уникальным настоящим, каким оно никогда не сможет стать. Потому я тоскую по «тем» временам и жду времён «следующих». Потому я хочу быть безумным. Это чистая теория, Колд. У меня редко выходит речь, не обременённая абстракциями. Ваша судьба завидней моей, это было кем-то внестороне решено за нас, я уже говорил, да? Чёрт бы подрал этого парня… Как там было в «Речной пляске»? Строчка, она — раз! — и влюбляет тебя во всю песню. Йен гений, не поспоришь. Как же там было…

С одного края, с другого края —
Озёра чистой воды; а в средине,
По руслам-изгибам, заставляя страдать пространство,
Продолжается пляска неродивой реки.

Да, плохой из меня певец!
Группа заканчивает играть и покидает сцену. Видимо, на сегодня её рабочий день закончен. Уэлш молчит над полным стаканом апельсинового сока и ждёт, когда я скажу своё слово. Скорее всего. Но мне нечего сказать, кроме пары пустых повседневных фраз.
— Интересно было бы узнать, — говорю я наконец, — чем я могу помочь вам в вашем неудачном безумии.
Вместо ответа Уэлш проделывает нехитрый детский трюк: берёт кредитку, кладёт её на стакан, сверху кладёт монетку номиналом в цент. Щёлкает пальцем по кредитке — та отлетает, монетка падает в сок.
— Порой мне важно ощутить призрачность почвы. Я всю жизнь возвожу себе воздушные замки, Колд, и как никто другой верю в их незыблемость. Но происходит нечто — это может почувствовать только форма, как вы уже догадались, — вроде подземного толчка, ко мне вновь приходит осознание пустоты. Где я нахожусь, где всегда находился, что было, есть и будет местом моего постоянного пристанища — вечная и великая пустота. Что меня спасает? Вот здесь-то я имею перед вами преимущество, Колд. Меня спасает сознание. Это одновременно дар и проклятье. Я знаю себя, знаю свою судьбу, знаю, чего хочу и чего я никогда не достигну. Согласитесь, Колд, бывают времена, как сегодняшний вечер, когда вы… скажем, «теряете себя», не находите своего «я», словно бы его не было никогда или оно обронилось где-то и лежит теперь на асфальте в грязи. А я себя знаю. Это ужасная мука, но мука во благо мне. Каждый раз когда вы стираете мою собственную реальность вокруг меня, я смиренно соглашаюсь со своей второстепенной природой, в глубине души испытывая радость, что я не весь подвластен вам, Колд.
Только сейчас я замечаю, что на протяжении всего монолога, кроме момента с фокусом, я не сводил взгляда с окон, вместе с тем внимая каждому слову Уэлша; дождь кончился, но небо ещё закрыто тучами, небо горит мутным оранжевым пламенем городских огней, и стекло сверкает бриллинатом капель. На сцену выходит новая группа, вокалист объявляет:
— Джеффри Мак'Лойд. «Дым в зеркалах». Всем удачного вечера. Поехали, ребята.
— Как вас зовут? — выкрикивает Уэлш; группа ещё не начала играть.
— Меня? Меня зовут Майк, — отвечает вокалист.
— А группу?
Вокалист оборачивается к музыкантам.
— Парни, как вас зовут?
Гомон в зале разбавляется редким смехом. Музыканты вертят головами.
— Не знаю, — повернувшись обратно, отвечает вокалист. — Короче, играем. «Дым в зеркалах». Поехали.
— Интересно, — Уэлш обращается уже конкретно ко мне; я сижу к нему полубоком и с каким-то необъяснимым интересом наблюдаю, как прохожие, принимая подобие призраков во плоти, идут сквозь громадные и еле удерживающиеся в видимом бытии серые клубы выхлопных газов; вокалист Майк поёт об амальгаме по ту сторону зеркального стекла, — каким образом группа, не имеющая прозвища, может что-то играть?
Взглянув на Уэлша, я нахожу некоторые изменения в его виде: воздух стал более тягучим, удушающим полотном обволакивая существо этого странного человека; лицо Уэлша приобрело черты более чёткие, даже острые, из-за чего во мне пробуждается едва уловимый страх перед неизведанным.
— Знаете, Колд, время поджимает, а мне ещё надо столько успеть наворотить дел. Слушайте, я дам вам одну вещь, — словно по волшебству в руках Уэлша возникает толстая, изрядно потрёпанная тетрадь в серой безликой обложке; Уэлш вручает её мне, и я несколько нерешительно беру её в руки. — У всех есть мечты, Колд, но не у всех мечты детства перевоплощаются в жизненные мечты. Я в числе таких людей, но я не бросил свою мечту, бережно храню её под своим крылом. Но теперь пришло время прощаться. Прощение. Люди прощают друг друга, когда собираются раз и навсегда разойтись по разные стороны. Что ещё нам нужно, Колд, кроме прощения? И мы кричим: не поминайте лихом! Тяжёлый момент расставания, но его необходимо выдержать. В детстве я мечтал стать писателем, да, Колд, и, хочу заметить, это было ужасно, по большей части для родителей, которых не устраивали мои интересы. Родители видели моё будущее в несколько ином ракурсе, мне этот ракурс был ненавистен. Я прошёл все девять кругов ада, но до сего дня писатель жил в моей душе, и не просто жил, но развивался, доказательство существования этого писателя у вас в руках. Своим творчеством я стремился преодолеть свою судьбу, вычеркнуть из своего бытия природу формы и стать настоящим, достигнуть сущего, слиться с ним. В любом случае, не смотря на все неудачи и неприятности, с которыми я сталкивался на этом безнадёжном пути, я старался внести своё слово, поставить печать, клеймо в бытие настоящего, чтобы хоть с какой-то стороны перестать быть формой, чем-то преходящим, второсортным. Я знаю, Колд, вы от корки до корки прочитаете эту рукопись. Даю голову на отсечение, так оно и будет. Попрошу вас об одном — пожалуйста, перепечатайте эту рукопись, поставите своё имя в качестве авторского и разнесите её по издательствам. У вас всё получится, правда не с первого раза. И не со второго. Путь вас ожидает тернистый, если вы на него отважитесь. Проявляете иногда настойчивость, иногда поддавайтесь обстоятельствам, но всегда держите ситуацию под контролем. Эта рукопись обязана увидеть цвет типографской краски. — Уэлш осматривает бар. — Прекрасный вечер, чудесная ночь, не так ли, Колд?
— Да… да, наверное.
Уэлш допивает сок; цент остаётся на дне. На часах почти полночь, но бар не спит: веселятся люди, играет музыка, чарует полумрак, горят лампы; забвение кажется являением далёким, плодом моей больной фантазии.

Теряется счастье, и жизнь замирает во снах.
Тенями лиц извивается
Тончайшими линиями
Дым в зеркалах, дым в зеркалах.

Майк заканчивает петь, отстранившись от микрофона. Звучит последний аккорд — и следом за ним во всём баре наступает непроницаемая тишина, точно у самой жизни перехватило дыхание.
— Мы никогда не встретимся вновь, Колд, но вас я запомню надолго — из-за этой тетради. Так много лиц, так много лиц. Так много лживых мечтаний. — Уэлш положил под стакан две двадцатидолларовые купюры. — Удачи вам, Колд, прощайте. Не поминайте лихом.
Он встаёт, поправляет пальто, жмёт мне руку и уходит. Я ничего не говорю на прощание, лишь взглядом провожаю его уходящую в навсегда фигуру; дверь за Уэлшем захлопывается, и бар тут же выныривает из забытья. Меня окружают сплошные иллюзии и галлюцинации. Тетрадь я всё ещё держу в руках; она наполняется неким метафизическим грузом, становясь всё тяжелее и тяжелее; с каждой секундой мне начинает казаться, будто в руках я держу не бумагу, но чью-то жизнь. Я аккуратно кладу тетрадь на стол. Бармен уносит стакан, забирает деньги. Я заказываю «Арьергард». Открываю первую старницу тетради — все страницы исписаны до предела убористо, словно бы запас бумаги у автора ограничивался исключительно этой тетрадью, — начинаю читать. Минуло то ли четыре, то ли пять часов, как я закончил чтение. Бар всё такой же живой, каким я его видел в полночь. Удивительно. Я оплачиваю счёт и ухожу, забрав тетрадь. С первыми лучами солнца (тучи рассеялись, и рассвет город встретил с чистым небосводом) я вернулся домой. Сна ни в одном глазу. Включаю компьютер. Перепечатывать текст я принялся по памяти — всё, что я за раз прочитал, всю тетрадь, каждое слово я запомнил максимально детально и точно. Тетрадь лежала где-то на кровати, потрёпанная, будто она была моей всё это время, как я её купил. Одиноко клацают клавиши, и в далёком прошлом раздаются отзвуки джаза: дым в зеркалах, дым в зеркалах...