Лягушонок и Корона

Я не знал другого такого любителя пошутить, как покойный король.
Казалось, он только ради этого и живет. Рассказать ему хорошую историю в
шутливом роде, да еще хорошо рассказать, значило вернейшим образом снискать
его расположение. Оттого и оказалось так, что все семь его министров
славились как шутники. Они походили на короля и тем, что все были тучные,
гладкие мужчины, равно как и неподражаемые шутники. То ли люди тучнеют от
шуток, то ли в самой тучности заключено нечто предрасполагающее к
шутливости, я никогда не мог в точности определить; но, без сомнения, тощий
шутник — rara avis in terris [Редкая птица на земле (лат.).].
Относительно изысков или, как он выражался, «кудреватости» остроумия
король очень мало беспокоился. Он особенно ценил размах шутки и ради него
мирился с ее длиннотами. Он бы предпочел «Пантагрюэля» Рабле Вольтерову
«Задигу», и, в общем, грубые проказы куда более отвечали его вкусу, нежели
словесные остроты.
В пору, к которой относится мое повествование, профессиональные шуты
еще не вполне вышли из моды при дворах. Некоторые из великих континентальных
«самодержцев» все еще заводили шутов в дурацких колпаках и соответственных
нарядах, и в службу им вменялось в любой момент быть наготове и острить ради
крох с королевского стола.
Наш король, само собой разумеется, не отказался от «дурака». Дело в
том, что ему требовалось нечто глупое — хотя для того, дабы уравновесить
весомую мудрость семерых мудрецов, служивших ему министрами, не говоря уж о
нем самом.
Его дурак, или профессиональный шут, однако, не был только шутом. В
глазах короля ценность его утраивалась тем, что он был вдобавок карлик и
калека. В те дни карлики встречались при дворах так же часто, как и шуты; и
многие самодержцы сочли бы затруднительным коротать дни (а дни при дворе
тянутся несколько долее, нежели где-нибудь еще), не имея разом и шута, с кем
смеяться, и карлика, над кем, смеяться. Но, как я ранее заметил, шутят в
девяноста девяти случаях из ста неповоротливые толстяки — и оттого король
был в немалой мере доволен собою, ибо принадлежавший ему Прыг-Скок (так
звали дурака) являл собою тройное сокровище в одном лице.
Наверное, имя «Прыг-Скок» ему не дали при крещении, но единогласно
присвоили семь министров ввиду его неспособности двигаться, как все.
Прыг-Скок был в силах перемещаться лишь рывками, вприпрыжку, не то скача, не
то виляя, чем, по мнению некоторых, напоминал лягушонка — и движение это
бесконечно развлекало и утешало короля, ибо (невзирая на то, что его
распирало от жира и самодовольства) весь двор считал короля мужчиною хоть
куда.
Но хотя Прыг-Скок из-за уродливых нижних конечностей мог передвигаться
лишь с великим трудом как на улице, так и в помещении, руки его, видимо,
были наделены поразительною силою, как будто природа решила возместить изъян
его ног, дав ему возможность совершать всяческие чудеса ловкости там, где
оказались бы деревья, веревки или все, по чему можно карабкаться. При
подобных упражнениях он скорее напоминал белку или мартышку, нежели
лягушонка.
Не могу в точности сказать, откуда он был родом, но из какого-то
варварского края, о котором никто никогда не слыхал, весьма отдаленного от
двора нашего короля. Прыг-Скок и юная девушка, тоже карлица, лишь немногим
по величине его превосходящая (хотя изящно сложенная и чудесная танцовщица),
были силою отторгнуты от своих семейств в сопредельных провинциях и посланы
в дар королю одним из его неизменно победоносных полководцев.
Не удивительно, что при подобных обстоятельствах между маленькими
пленниками завязалась тесная дружба. Очень скоро они сделались близкими
друзьями. Хотя Прыг-Скок и шутил вовсю, по его не любили, и он мало чем был
в силах помочь Пушинке, но ею благодаря ее грациозности и очаровательной
прелести все восхищались, ласкали ее, так что она завоевала большое влияние;
и при любой возможности употребляла его на пользу шуту.
В какой-то большой праздник, не припомню, в какой именно, король решил
устроить маскарад, а когда маскарад или нечто подобное имело быть при нашем
дворе, то обыкновенно призывали на помощь дарования и шута и танцовщицы.
Прыг-Скок в особенности был столь изобретателен в измышлении всяческих
потешных шествий, придумывании новых персонажей и сочинении костюмов для
маскированных балов, что, казалось, без его участия ничего и сделать было
нельзя.
Подошел вечер, назначенный для празднества. Под наблюдением Пушинки
роскошную залу обставили всем, способным придать блеск маскараду. Весь двор
ожидал его с нетерпением. Что до костюмов и масок, то можно смело
предположить, что каждый что-нибудь придумал. Многие выбрали себе роли за
неделю, а то и за месяц; и дело обстояло так, что в этом смысле все приняли
какое-то решение — кроме короля и семи его министров. Почему мешкали они, не
могу вам сказать, разве что шутки ради. Более вероятно, что они затруднялись
на чем-либо остановиться из-за своей изрядной толщины. Во всяком случае,
время шло; и в виде последнего средства они позвали танцовщицу и шута.
Когда два маленьких друга явились на зов короля, то увидели, что он
сидит и пьет вино с семью министрами; но государь, видимо, пребывал в весьма
дурном расположении духа. Он знал, что Прыг-Скок не любит вина; ибо оно
доводило бедного уродца почти до исступления; а исступление — чувство не из
приятных. Но его величество любил пошутить, и его забавляло, когда Прыг-Скок
по его принуждению пил и (как выражался король) «веселился».
— Поди сюда, Прыг-Скок, — сказал он, как только шут со своею
приятельницей вошли в комнату, — выпей-ка этот бокал за здоровье твоих
далеких друзей (тут Прыг-Скок вздохнул), а потом порадуй нас своими
выдумками. Нам нужны костюмы — понимаешь, костюмы для маскарада, — что-нибудь новенькое, из ряда вон выходящее. Нам наскучило это вечное
однообразие. А ну, пей! Вино прояснит тебе ум.
Прыг-Скок попытался, по обыкновению, отшутиться, но не мог. Случилось
так, что как раз был день рождения несчастного карлика, и приказ выпить за
«далеких друзей» вызвал у него слезы. Много крупных, горьких капель упало в
кубок, пока он брал его из рук тирана.
— А! Ха! Ха! Ха! — загрохотал тот, когда карлик с неохотою осушил чашу.
— Видишь, что может сделать бокал хорошего вина! Да глаза у тебя прямо-таки
заблестели!
Бедняга! Его большие глаза скорее сверкали, а не блестели; ибо вино
оказало на его легко возбудимый мозг действие столь же сильное, сколь и
мгновенное. Он нервно поставил кубок и обвел собравшихся полубезумным
взором. Всех, видимо, позабавила удачная королевская «шутка».
— А теперь к делу, — сказал премьер-министр, очень толстый мужчина.
— Да, — сказал король. — Ну-ка, Прыг-Скок, помоги нам. Нам нужны
характерные костюмы, молодец ты мой; всем нам не хватает характера, всем!
Ха! Ха! Ха! — И так как король всерьез считал это шуткою, семерка начала ему
вторить. Прыг-Скок тоже засмеялся, но слабо и как бы машинально. — Ну, ну, — с нетерпением сказал король, — неужели ты ничего не можешь нам предложить?
— Я пытаюсь придумать что-нибудь новенькое, — отвечал карлик рассеянно,
ибо вино совсем помутило его рассудок.
— Пытаешься! — свирепо закричал тиран. — Что значит — пытаешься? А,
понимаю. Ты не в себе и хочешь еще вина. А ну-ка, выпей! — И он до краев
налил бокал и протянул калеке, а тот, задыхаясь, отупело смотрел на него.
— Пей, говорят тебе, — заорал изверг. — Не то, черт меня дери…
Карлик замялся. Король побагровел от бешенства. Придворные захихикали.
Пушинка, мертвенно-бледная, бросилась к креслу государя и, пав перед ним на
колени, умоляла пощадить ее друга.
Несколько мгновений тиран смотрел на нее, явно изумляясь ее дерзости.
Он словно растерялся, не зная, что делать или говорить, как наилучшим
образом выразить свое возмущение. Наконец, не проронив ни звука, он
отшвырнул ее и выплеснул содержимое наполненного до краев кубка прямо ей в
лицо.
Несчастная едва могла подняться и, не смея даже вздохнуть, возвратилась
на свое место в конце стола.
Около полуминуты царила такая мертвая тишина, что можно было бы
услышать, как падает лист или перо. Ее нарушил тихий, но резкий скрежет,
который, казалось, доносился изо всех углов разом.
— Ты — ты — ты — ты это зачем? — спросил король, яростно поворачиваясь
к шуту.
Тот, казалось, в значительной степени оправился от опьянения и,
пристально, но спокойно глядя прямо в лицо тирану, лишь воскликнул:
— Я, я? Да как бы я мог?
— Звук, вероятно, шел снаружи, — заметил один из придворных. — По-моему, это попугай у окна точил клюв о прутья клетки.
— И в самом деле, — отозвался король, как бы весьма успокоенный этим
предположением, — но, клянусь моей рыцарскою честью, я готов был дать
присягу, что скрежетал зубами этот бродяга.
Тут карлик рассмеялся (король был слишком завзятый шутник, чтобы
возражать против чьего-либо смеха) и выставил напоказ большие, крепкие и
весьма безобразные зубы. Более того, он изъявил совершенную готовность
выпить столько вина, сколько заблагорассудится государю. Монарх
утихомирился; и, осушив без особо заметных дурных последствий еще кубок,
Прыг-Скок сразу и с воодушевлением занялся маскарадными планами.
— Не знаю, какова тут связь, — заметил он, очень спокойно и с таким
видом, словно вовсе и не пил, — но тотчас после того, как ваше величество
изволили ударить девчонку и выплеснуть вино ей в лицо, тотчас же после того,
как ваше величество изволили это сделать и, покамест попугай за окном
издавал эти странные звуки, пришла мне в голову одна отменная пот эха, одна
из забав у меня на родине — у нас на маскарадах ее часто затевают, но здесь
она будет совершенно внове. Однако, к сожалению, для нее требуются восемь
человек и…
— Пожалуйста! — вскричал король и засмеялся, радуясь тому, с какою
проницательностью заметил совпадение. — Ровным счетом восемь — я и семеро
моих министров. Ну! Так что же это за потеха?
— Называется она, — отвечал уродец, — Восемь Скованных Орангутангов, и
при хорошем исполнении смеху не оберешься.
— Мы ее исполним, — заметил король, приосанясь и подмигивая обоими
глазами.
— Прелесть игры, — продолжал Прыг-Скок, — заключается в страхе, который
она вызывает у женщин. — Славно! — хором проревели монарх и его министры. — Я выряжу вас орангутангами, — пояснил свою идею карлик, — уж предоставьте
это мне. Сходство будет так разительно, что на маскараде все примут вас за
настоящих зверей — и, разумеется, их ужас не уступит по силе их потрясению.
— Ох, это восхитительно! — воскликнул король. — Прыг-Скок! Я озолочу
тебя.
— Цепи надобны для того, чтобы лязгом усилить переполох.
Предполагается, что все вы сбежали от ваших сторожей. Ваше величество не в
силах представить, какой эффект производят на маскараде восемь орангутангов,
которых почти все присутствующие сочтут за настоящих, когда они с дикими
воплями ворвутся в толпу изящно и роскошно одетых кавалеров и дам. Контраст
неподражаем.
— Уж конечно, — сказал король; и все торопливо поднялись с мест
(времени оставалось немного), дабы приступить к осуществлению замысла,
предложенного шутом.
Его способ экипировки был весьма прост, но для его цели достаточен. В
эпоху, о которой идет речь, орангутангов очень редко видели в какой-либо
части цивилизованного мира, и, так как наряды, предложенные карликом, делали
ряженых достаточно похожими на зверей и более чем достаточно гадкими, то их
верность природе сочли обеспеченной.
Король и министры сперва облачились в плотно облегающие сорочки и
панталоны в виде трико. Затем одежду пропитали дегтем. Тут кто-то предложил
перья; но предложение было тотчас же отвергнуто карликом, который быстро
убедил всех восьмерых посредством наглядной демонстрации, что шерсть такой
твари, как орангутанг, гораздо более успешно изобразит льняная кудель. И
соответственно толстым слоем кудели облепили слой дегтя. Затем достали
длинную цепь. Сперва ею опоясали короля и завязали ее; за ним — одного из
министров и тоже завязали; и всех остальных — по очереди, подобным же
образом. Когда с этим было покончено, король и министры отошли как можно
дальше один от другого, образуя круг; и ради большей натуральности Прыг-Скок
протянул остаток цепи крест-накрест поперек круга, как в наши дни делают на
Борнео охотники на шимпанзе и других крупных обезьян.
Маскарад имел быть в большой круглой зале, очень высокой и пропускающей
свет солнца только через люк в потолке. По вечерам (то есть в ту пору, на
которую зала специально была рассчитана) ее освещала главным образом большая
люстра, свисающая на цепи из середины люка; как водится, люстру поднимали и
опускали при помощи противовеса, но (чтобы не портить вида) он помещался
снаружи за куполом.
Заду убирали под наблюдением Пушинки, но, видимо, в некоторых
частностях она следовала рассудительным советам своего друга-карлика. По его
предложению в этот вечер люстру убрали. Капли воска (а в такой вечер их было
решительно невозможно избежать) нанесли бы основательный ущерб пышным
нарядам гостей, которые при большом скоплении не могли бы все держаться в
стороне от центра залы, то есть не под люстрой. В разных частях залы, так,
чтобы не мешать гостям, добавили кенкетов; и в правую руку каждой из
пятидесяти или шестидесяти кариатид вставили по факелу, пропитанному
благовониями.
Восемь орангутангов, следуя совету шута, терпеливо дожидались полуночи
(когда зала должна была до отказа наполниться масками), прежде чем появиться
на людях. Но не успел еще замолкнуть бой часов, как они ворвались или,
вернее, вкатились все разом, ибо цепи мешали им, отчего при входе каждый из
них споткнулся, а некоторые упали.
Среди гостей поднялась невероятная тревога, исполнившая сердце короля
восторгом. Как и ожидали, многие из присутствующих поверили, будто эти
свирепого вида твари — и в самом деле какие-то звери, хотя бы и не
орангутанги. Многие женщины от страха лишились чувств, и если бы король не
позаботился запретить в зале ношение оружия, то он с министрами мог бы очень
быстро заплатить за свою потеху кровью. А так — все ринулись к дверям; но
король приказал запереть их сразу после его появления, и, по предложению
шута, ключи отдали ему.
Когда смятение достигло апогея и каждый думал только о собственной
безопасности (а давка в перепуганной толпе и в самом деле представляла
немалую и подлинную опасность), можно было заметить, что цепь, которую
втянули, убрав люстру, начала очень медленно опускаться, пока крюк на ее
конце не повис в трех футах от пола.
Вскоре после этого король и семеро его друзей, враскачку пройдя по зале
во всех направлениях, наконец остановились на ее середине и, разумеется, в
непосредственном соприкосновении с цепью. Пока они стояли подобным образом,
карлик, неслышно следовавший за ними по пятам, подстрекая их поддерживать
сумятицу, схватил их цепь в том месте, где две ее части пересекались в
центре и под прямым углом. Туда со скоростью мысли он продел крюк, с
которого обычно свисала люстра; и тотчас некая невидимая сила потянула цепь
от люстры так высоко вверх, что крюк оказался вне пределов досягаемости, и,
как неизбежное этому следствие, орангутанги очутились очень близко друг от
друга и лицом к лицу.
К тому времени гости в какой-то мере оправились от испуга; и, начиная
понимать, что все происшествие — тщательно обдуманная проказа, громко
захохотали над положением, в какое попали обезьяны.
— Предоставьте их мне! — закричал Прыг-Скок, легко перекрывая шум своим
резким, пронзительным голосом. — Предоставьте их мне. По-моему, я их знаю.
Взглянуть бы хорошенько, и уж я-то скажу вам, кто они такие.
Тут он ухитрился по головам толпы добраться к стене; выхватив у
кариатиды факел, он тем же самым путем возвратился на середину залы, с
ловкостью мартышки вспрыгнул на голову королю, оттуда вскарабкался на
несколько футов вверх по цепи и опустил факел, рассматривая орангутангов и
по-прежнему крича: «Уж я-то сейчас узнаю, кто они такие!»
И пока все сборище (включая обезьян) корчилось от смеха, шут вдруг
пронзительно свистнул; цепь рывком взлетела футов на тридцать — и с нею
орангутанги, которые в отчаянии барахтались между полом и люком в потолке.
Прыг-Скок, держась за цепь, оставался на том же расстоянии от мнимых обезьян
и по-прежнему (как ни в чем не бывало) тыкал в них факелом, как бы пытаясь
разглядеть, кто они.
При этом взлете все были настолько повержены в изумление, что с минуту
стояла мертвая тишина. Ее нарушил тот же самый тихий, резкий скрежет, что
привлек внимание советников и короля, когда тот выплеснул вино в лицо
Пушинке. Но сейчас не могло быть никакого сомнения, откуда исходил звук. Его
издавали клыкообразные зубы карлика, и он с пеной у рта скрипел и скрежетал
зубами и с маниакальным исступлением, жадно смотрел на запрокинутые лица
короля и семи его спутников.
— Ага! — наконец сказал разъяренный шут. — Ага! Теперь я начинаю
понимать, кто они такие! — Тут, делая вид, что он хочет рассмотреть короля
еще более пристально, карлик поднес факел к облеплявшему короля слою кудели,
и та мгновенно вспыхнула ярким и жгучим пламенем. Менее чем в полминуты все
восемь орангутангов бешено запылали под вопли сраженной ужасом толпы,
которая смотрела на них снизу, не в силах оказать им ни малейшей помощи.
Понемногу языки пламени, усиливаясь, вынудили шута вскарабкаться выше
по цепи; и при его движении все снова на краткий миг погрузились в молчание.
Карлик воспользовался им и снова заговорил:
— Теперь я хорошо вижу, — сказал он, — какого сорта люди эти ряженые.
Это могущественный король и семеро его тайных советников, король, который не
стесняется ударить беззащитную девушку, и семеро его советников, которые
потакают его гнусной выходке. Что до меня, я всего-навсего Прыг-Скок, шут — и это моя последняя шутка.
Ввиду высокой воспламеняемости кудели и дегтя, на который она была
налеплена, карлик едва успел закончить свою краткую речь, как месть
совершилась. Восемь трупов раскачивались на цепях — смрадная, почернелая,
омерзительная, бесформенная масса. Уродец швырнул в них факелом,
вскарабкался, не торопясь, к потолку и скрылся в люке.
Предполагают, что Пушинка, ожидавшая его на крыше, была сообщницей
своего друга в его огненном мщении и что им вместе удалось бежать к себе на
родину, ибо их более не видели.

Больше всего я ненавижу солнце, громкие человеческие голоса и стук. Частый, частый стук. Людей боюсь до того, что, если вечером я заслышу в коридоре чужие шаги и говор, начинаю вскрикивать. Поэтому и комната у меня особенная, покойная и лучшая, в самом конце коридора, э 27. Никто не может ко мне прийти. Но чтобы еще вернее обезопасить себя, я долго упрашивал Ивана Васильевича (плакал перед ним) чтобы он выдал мне удостоверение на машинке. Он согласился и написал, что я нахожусь под его покровительством и что никто не имеет права меня взять. Но я не очень верил, сказать по правде, в силу его подписи. Тогда он заставил подписать и профессора и приложил к бумаге круглую синюю печать. Это другое дело. Я знаю много случаев, когда люди оставались живы только благодаря тому, что у них нашли в кармане бумажку с круглой печатью. Правда, того рабочего в Бердянске, со щекой, вымазанной сажей, повесили на фонаре именно после того, как нашли у него в сапоге скомканную бумажку с печатью… Она его загнала на фонарь, а фонарь стал причиной моей болезни (не беспокойтесь, я прекрасно знаю, что я болен).

В сущности, еще раньше Коли со мной случились что-то. Я ушел, чтоб не видеть, как человека вешают, но страх ушел вместе со мной в трясущихся ногах. Тогда я, конечно, не мог ничего поделать, но теперь я смело бы сказал:

— Господин генерал, вы — зверь! Не смейте вешать людей!

Уже по этому вы можете видеть, что я не труслив, о печати заговорил не из страха перед смертью. О нет, я ее не боюсь. Я сам застрелюсь, и это будет скоро, потому что Коля доведет меня до отчаяния. Но я застрелюсь сам, чтобы не видеть и не слышать Колю. Мысль же, что придут другие люди. Это отвратно.

Целыми днями напролет я лежу на кушетке и смотрю в окно. Над нашим зеленым садом воздушный провал, за ним желтая громада в семь этажей повернулась ко мне глухой безоконной стеной, и под самой крышей — огромный ржавый квадрат. Вывеска. Зуботехническая лаборатория. Белыми буквами. Вначале я ее ненавидел. Потом привык, и если бы ее сняли, я, пожалуй, скучал бы без нее. Она маячит целый день, на ней сосредоточиваю внимание и размышляю о многих важных вещах. Но вот наступает вечер. Темнеет купол, исчезают из глаз белые буквы. Я становлюсь серым, растворяюсь в мрачной гуще, как растворяются мои мысли. Сумерки — страшное и значительное время суток. Все гаснет, все мешается. Рыженький кот начинает бродить бархатными шажками по коридорам, и изредка я вскрикиваю. Но света не позволяю зажигать, потому что если вспыхнет лампа, я целый вечер буду рыдать, заламывая руки. Лучше покорно ждать той минуты, когда в струистой тьме загорится самая важная, последняя картина.

Старуха мать сказала мне:

— Я долго так не проживу. Я вижу: безумие. Ты старший, и я знаю, что ты любишь его. Верни Колю. Верни. Ты старший.

Я молчал.

Тогда она вложила в свои слова всю жажду и всю ее боль:

— Найди его! Ты притворяешься, что так нужно. Но я знаю тебя. Ты умный и давно уже понимаешь, что все это — безумие. Приведи его ко мне на день. Один. Я опять отпущу его.

Она лгала. Разве она отпустила бы его опять?

Я молчал.

— Я только хочу поцеловать его глаза. Ведь все равно его убьют. Ведь жалко? Он — мой мальчик. Кого же мне еще просить? Ты старший. Приведи его.

Я не выдержал и сказал, пряча глаза:

— Хорошо.

Но она схватила меня за рукав и повернула так, чтобы глянуть в лицо.

— Нет, ты поклянись, что привезешь его живым.

Как можно дать такую клятву? Но я, безумный человек, поклялся:

— Клянусь.

Мать малодушна. С этой мыслью я уехал. Но видел в Бердянске покосившийся фонарь. Господин генерал, я согласен, что я был преступен не менее вас, я страшно отвечаю за человека, выпачканного сажей, но брат здесь ни при чем. Ему девятнадцать лет.

После Бердянска я твердо выполнил клятву и нашел его в двадцати верстах у речонки. Необыкновенно яркий был день. В мутных клубах белой пыли по дороге в деревню, от которой тянуло гарью, шагом шел конный строй. В первой шеренге с краю он ехал, надвинув козырек на глаза. Все помню: первая шпора спустилась к самому каблуку. Ремешок от фуражки тянулся по щеке под подбородок.

— Коля! Коля! — Я вскрикнул и побежал к придорожной канаве.

Он дрогнул. В шеренге хмурые потные солдаты повернули головы.

— А, брат! — крикнул он в ответ. Он меня почему-то никогда не называл по имени, а всегда — брат. Я старше его на десять лет. И он всегда внимательно слушал мои слова. — Стой. Стой здесь, — продолжал он, — у лесочка. Сейчас мы подойдем. Я не могу остановить эскадрон.

У опушки, в стороне от спешившегося эскадрона, мы курили жадно. Я был спокоен и тверд. Все — безумие. Мать была совершенно права.

И я шептал ему:

— Лишь только из деревни вернетесь, едешь со мной в город. И немедленно отсюда и навсегда.

— Что ты, брат?

— Молчи, — говорил я, — молчи. Я знаю.

Эскадрон сел. Колыхнулись, рысью пошли на черные клубы. И застучало вдали. Частый, частый стук.

Что может случиться за один час? Придут обратно. И я стал ждать у палатки с красным крестом.

Через час я увидел его. Так же рысью он возвращался. А эскадрона не было. Лишь два всадника с пиками скакали по бокам, и один из них — правый — то и дело склонялся к брату, как будто что-то шептал ему. Щурясь от солнца, я глядел на странный маскарад. Уехал в серенькой фуражке, вернулся в красной. И день окончился. Стал черный щит, на нем цветной головной убор. Не было волос и не было лба. Вместо него был красный венчик с желтыми зубьями-клочьями.

Всадник — брат мой, в красной лохматой короне, сидел неподвижно на взмыленной лошади, и если б не поддерживал его бережно правый, можно было бы подумать: он едет на парад.

Всадник был горд в седле, но он был слеп и нем. Два красных пятна с потеками были там, где час назад светились ясные глаза…

Левый всадник спешился, левой рукой схватил повод, а правой тихонько потянул Колю за руку. Тот качнулся.

И голос сказал:

— Эх, вольноопределяющего нашего… осколком. Санитар, зови доктора…

Другой охнул и ответил:

— С-с… Что ж, брат, доктора? Тут давай попа.

Тогда флер черный стал гуще и все затянул, даже головной убор…

Я ко всему привык. К белому нашему зданию, к сумеркам, к рыженькому коту, что трется у двери, но к его приходам я привыкнуть не могу. В первый раз еще внизу, в э 63, он вышел из стены. В красной короне. В этом не было ничего страшного. Таким его я вижу во сне. Но я прекрасно знаю: раз он в короне — значит, мертвый. И вот он говорил, шевелил губами, запекшимися кровью. Он расклеил их, свел ноги вместе, руку к короне приложил и сказал:

— Брат, я не могу оставить эскадрон.

И с тех пор всегда, всегда одно и то же. Приходит в гимнастерке с ремнями через плечо, с кривой шашкой и беззвучными шпорами и говорит одно и то же. Честь. Затем:

— Брат, я не могу оставить эскадрон.

Что он сделал со мной в первый раз! Он вспугнул всю клинику. Мое же дело было кончено. Я рассуждаю здраво: раз в венчике — убитый, а если убитый приходит и говорит — значит, я сошел с ума.

Да. Вот сумерки. Важный час расплаты. Но был один раз, когда я заснул и увидел гостиную со старенькой мебелью красного плюша. Уютное кресло с треснувшей ножкой. В раме пыльной и черной, портрет на стене. Цветы на подставках. Пианино раскрыто, и партитура «Фауста» на нем. В дверях стоял он, и буйная радость зажгла мое сердце. Он не был всадником. Он был такой, как до проклятых дней. В черной тужурке с вымазанным мелом локтем. Живые глаза лукаво смеялись, и клок волос свисал на лоб. Он кивал головой:

— Брат, идем ко мне в комнату. Что я тебе покажу!..

В гостиной было светло от луча, что тянулся из глаз, и бремя угрызения растаяло во мне. Никогда не было зловещего дня, в который я послал его, сказав: «Иди», не было стука и дымогари. Он никогда не уезжал, и всадником он не был. Он играл на пианино, звучали белые костяшки, все брызгал золотой сноп, и голос был жив и смеялся.

Потом я проснулся. И ничего нет. Ни света, ни глаз. Никогда больше не было такого сна. И зато в ту же ночь, чтобы усилить мою адову муку, все ж таки пришел, неслышно ступая, всадник в боевом снаряжении и сказал, как решил мне говорить вечно.

Я решил положить конец. Сказал ему с силой:

— Что же ты, вечный мой палач? Зачем ты ходишь? Я все сознаю. С тебя я снимаю вину на себя — за то, что послал тебя на смертное дело. Тяжесть того, что был повешен, тоже кладу на себя. Раз я это говорю, ты прости и оставь меня.

Господин генерал, он промолчал и не ушел,

Тогда я ожесточился от муки и всей моей волей пожелал, чтобы он хоть раз пришел к вам и руку к короне приложил. Уверяю вас, вы были бы кончены, так же как и я. В два счета. Впрочем, может быть, вы тоже не одиноки в часы ночи? Кто знает, не ходит ли к вам тот, грязный, в саже, с фонаря в Бердянске? Если так, по справедливости мы терпим. Помогать вам повесить я послал Колю, вешали же вы. По словесному приказу без номера.

Итак, он не ушел. Тогда я вспугнул его криком. Все встали. Прибежала фельдшерица, будили Ивана Васильевича. Я не хотел начать следующее дня, но мне не дали угробить себя. Связали полотном, из рук вырвали стекло, забинтовали. С тех пор я в номере двадцать седьмом. После снадобья я стал засыпать и слышал, как фельдшерица говорила в коридоре:

— Безнадежен.

Это верно. У меня нет надежды. Напрасно в жгучей тоске в сумерки я жду сна — старую знакомую комнату и мирный свет лучистых глаз. Ничего этого нет и никогда не будет.

Не тает бремя. И в ночь покорно жду, что придет знакомый всадник с незрячими глазами и скажет мне хрипло:

— Я не могу оставить эскадрон. Да, я безнадежен. Он замучит меня.