Личное творчество

Я выпил стакан. Думал уже о втором,
Но понял что не смогу я так поступить…
Убрал бутылку подальше,
И сел, думая что написать.
Мечтал я давно свой реквием создать,
С разрухой и кровью, криком мёртвых детей,
И чтоб люди узнали каждый мой грех.
Чтоб испытали насколько ужасен мой облик в душе.
Но потом придёт смирение, я буду мечтать,
О чистой душе, индульгенций грехов,
И страданья готов я стерпеть.
Но не думал я, что будет так всё жестоко,
Я не понимал на что соглашаюсь…
Мечтал о любви, получил я страдания.
Обожал я её каждой фиброй души,
Молил пожалеть её душу и тело,
Дать ей долгую жизнь.
А она лишь меня убивала…
Я молил её о прощении,
А она искала утешения в другом.
Мне говорила что любит,
Но любила совсем не меня.
Я разделял с ней страдания её,
А радость свою, она делила с другим.
Я хотел жить, с ней, ради неё.
И я снова взял в свою руку стакан,
Поднёс его к губам и осушил.
Противный горестный вкус, он меня очищал,
Но не смог я вытерпить вони такой,
Снова убрал я бутылку.
А ей всё равно, она опять не со мной…

Такова моя любовь,
Полна радости и счастья для неё
И горести страданья для меня.

И всё равно я с ней,
Прошу прощения за то, что она не со мной,
Поступаю я глупо, быть может,
Но такова моя любвь,
Быть верным ей рабом
И молить её остаться…

Как же я хочу простится с этим миром,
Забыть её и жить один,
Во тьме забытых казематов,
Играть на флейте водосточных труб,
И вместе с ней не думать об одном,
Не чувствовать её под боком,
И не ощущать её волос.
Забыть о ней, хоть на секунду…
Но не могу, всё больше я её люблю,
Всё больше растут мои страдания,
С каждым днём ревную я всё больше.

Ревную к демонам в своей душе,
Живших с ней когда-то.
Ревную к тем кого она любила, любит и будет любить.
После меня она будет другой,
Прекрасной, уже не будет она…
Она станет чужой!

И это мне делает больно,
Всё больше молю о прощении,
Всё больше хочу я домой,
Туда где буду я один.
Хочу туда где не буду думать о ней…

Но мысль о ней всё равно со мной навсегда,
В моём сердце, не мозге,
Моё сердце бьётся в такт её жизни,
И я надеюсь что оно будет биться до скончания лет,
Даже после смерти моей, её жизнь будет биться в свободе.

Я ей давно уж не нужен,
Она держит меня как привычку,
Ей любимы другие,
Она счастлива с чужими,
Ей хочется жить не со мной.
Но такова моя любовь.
Любить её на вечно,
Моё счастье,
Но боль от этой любви,
Моё наказание.

Такова моя любовь.

Плащ вошёл в таверну. Оглядев посетителей он равномерными шагами подошёл к однуму из посетителей. Плащи выполняли работу которую обычные стражники выполнить не в состоянии; «Мы элита! Мы Плащи!» вот он, вольный лозунг серкретной организации. Хотя секретной она была лишь отчасти, само её существование и действия были достоянием общественности и даже в газетах описывались, но само устройство было скрыто за тремя стальными дверьми академии Плащей.
На улице громыхнул гром, по деревяным стенам таверны забарабанил дождь и пара пьянчуг забежали в помещение громко сквернословя. Подуспокоившееся посетители вернулись к своим делам, лишь некоторые поглядывали на ПЛаща шепчушегося с одним из посетителей.
Внешность агента была скрыта, пренадлежность к организации выдавали магические перчатки и стальные маски выглядывающие из плащей. Собеседника Плаща же знали все, командир Третьего Королевского дивизиона, Герой Пустынной войны, Амбро ЖеДоба. Все вышеперечисленные титулы он носил давно, настолько давно что сам Император забыл про этого ветерана королевского режима.
Плащ достал маленький пузерёк и перелил содержимое в кубок старика Амбро, встал и вышел, вот так, просто, ничего лишнего, старик выбрал свой путь.
Он осушил кубок и насладился последними секундами беззаботной жизни.
Горечь началась в горле, расползлась до желудка, потом перешла в нервы, боль охватила измученное войной тело, приятная боль, вызываяющая эйфорию, извращённое наслаждение умирающего. Вот и всё, так он и умер, так закончил свои дни старик Амбро ЖеДоба.
Некоторые посетители подбежали к упавшему на пол таверны телу, начали тормошить его, пытались помочь мертвому, лили ему в рот противоядия, но те кто знал лишь глухо смотрели в пустоту кубка с вином и молились о том, чтобы они не были следующими.

Дряблые, дрожащие руки старика подняли лампу и мягким желтоватым светом символы начали переливаться на бумаге. Написанные королями и императорами они содержали столько тайн, что все учёные мира готовы предать сотни душ забвению и посвятить свою свободу этим текстам. Может быть, это и случилось со стариком, каждый вечер он зажигает ржавую керосиновую лампу и продолжает читать, в сотый, а может и тысячный раз, погружаясь в рассказы древних. Семья давно забыла его, остальные люди и вовсе не знали, он был никому не нужен, но и они не нужны были ему, лишь переливающиеся золотом символы были ему родны и понимали его испорченную знаниями душу. Возможно, после долгих лет изучения золотых символов он и исковеркал свою душу, затеряв её в потоке бесчисленных знаний поглотивших его, но его тело, старое, измученное временем и морозами, проникавшими сквозь гнилые доски его хижины, всё ещё хотело освободиться. Иногда оно пыталось закрыть книгу, перестать читать символы и начать жить жизнью, которая ему предначертана, но разум, поглощённый золотом, источавшимся от рукописей тех, кто знал больше всех, останавливал его, заставлял тело переворачивать страницу и словно марионетку уводил в сон, чтобы следующим вечером продолжить чтение золотых символов. И вот уже даже разум поддаётся воле золота, перестаёт спать, думать, о чём либо — кроме символов, бесконечных, значимых больше чем живые могут себе представить и поглощавших целые народы, подчиняя их богам золота. А потом, старик возьмётся за нож, маленький перочинный ножик, переживший больше передряг, чем всё живое на этой стороне жизни, и этим ножом вскроет себе вены, кровь хлынет на сухую, белоснежную бумагу, разольётся тонкими струями и превратится в новые символы. А старик упадёт на гнилой пол, разум всё так же будет мечтать о прочтении золотой рукописи, а тело, ослабевшие и опустевшее, начнёт молиться.

_________________

Ещё шаг, небольшой, но значимый, дающий надежду на ещё один шаг, и так пока не будет спасения. Снежная буря накрывает его, и он вновь падает, скатывается вниз по склону и лишь небольшой красный перочинный ножик спасает его, вонзив его в твёрдый, словно камень, снег можно выжить, встать и сделать шаг, небольшой, но дающий надежду на следующий шаг. Снег вновь ударит в лицо, начнёт терзать его словно злобный, некормленый котёнок и он вновь упадёт, начнёт скользить по склону и его снова спасёт ножик и так пока он не доберётся до спасения. Когда-нибудь оно настанет, появится, словно ядерный гриб на горизонте и даст надежду на новый шаг. Вот оно, затерянный в снегу дом, единственное спасение, появившееся словно ниоткуда, как ядерный гриб на горизонте…
Внутри всегда будет одно и то же, кровать с дырявым матрацем, тумбочка с ржавой керосиновой лампой и крохотной стеклянной баночке с топливом для ржавого источника света. А ещё будет книга, матовая красная обложка украшенная лилиями и каплями засохшей крови заставляет открыть себя, углубится в золотые символы, находящиеся на каждом листе белоснежной бумаги и забыться в том уголке сознания, который мы проклинаем, но всегда стремимся в него попасть.

_________________

Однажды каждый из нас проходит по светлому коридору, белые стены, такие же белоснежные двери, выглядящие нарисованными и какими-то ненастоящими. Длинный, светлый коридор, он как будто сдавливает ваш мозг, сжимает каждый миллиметр мыслей и концентрирует нас на чём-то давно известном, но каком-то туманном, что мы когда-то знали, но уже забыли. Ближе к концу коридора из яркого светлого пятна выйдет человек, лучший друг или главная любовь всей жизни, любой другой дорогой для вас человек, но некоторые увидят старика. Измученного жизнью, убитого богами и знающего цену смерти, в левой руке, в обмороженных пальцах у него будет маленький перочинный ножик, красная рукоять ножа будет странного матового оттенка, а из порезанных вен на правой руке будут капать одинокие капли крови. Глаза его будут отсвечивать тусклым золотом, и в них будут мелькать символы, символы золота. Монотонное бормотание его рта даст вам свободу, уничтожит оковы светлого коридора, и даст вам знания, которые вы когда-то давно потеряли.
А когда вы, наконец, дойдёте до конца коридора, сделаете последний шаг, вы встанете перед чёрной дверью, единственная выглядящая настоящей здесь, она не будет как-то воздействовать на вас, она просто будет стоять перед вами. Протянув руку, вы коснётесь лаковой ручки двери и встанете перед выбором, открыть ли её. И когда вы будите, готовы принять решение, финальная мысль доберётся до вас, и вы будите, готовы её принять, вы проснётесь, снова забыв всё, что открыл для вас старик.
Единственное что останется, небольшой подарок, который вы никогда не забудете, подарок-желание, подарок-паразит, начинающий расти внутри вас и постепенно, не спеша, словно улитка, пройдёт сквозь каждую вашу идею, изменяя её и создавая один единый образ, желание уйти далеко, туда, откуда идёт зов.

_________________

Когда-нибудь все сталкиваются с подобной проблемой, неотъемлемой проблемой, частью жизни можно сказать. И когда вы вновь пройдёте через белый коридор вы уже не узнаете его, белоснежные стены будут потёрты, следы окровавленных ладоней будут указывать вам путь в лабиринте открывшихся дверей. А люди в строгих, серых костюмах будут лишь проходить мимо, не замечая вас, как будто пытаясь вас не видеть. Что-то будет их вести мимо вас, их бормотание будет предупреждением, бессмысленным, но важным, окутывающим постоянство Вселенной и вливаясь в ваш мозг и застревая, словно клок волос в сливе ржавых труб.
Сумасшествие проще осознать чем кажется, проще понять что оно не нормально.

Тонкий луч света пробивается через прикрытую штору, приглушённый звук машин и шум толпы напоминает о людях-муравьях копошащихся внизу, они все разные, кто-то беден, кто-то богат, но все они люди, цвет кожи, глаз, волосы и ногти, всё это не имеет значения, даже без почки человек остаётся человеком, главное то, что находится в голове, разум, направляющий и осознающий, вот что такое человек.
Ещё раз посмотрев на неё он оденется и подойдёт к двери, не удержавшись посмотрит на неё ещё раз. Обнажённая она лежит укутавшись в одеяло, иногда слегка поворачиваясь, как будто глядя на него она издаёт неописуемый звук приводящий мужчину в состояние которое он испытал накануне вечером, что-то лёгкое и не обязывающее к чему-либо, но заставляющее вернуться, вновь заговорить с ней, поцеловать её, и взять её, в этот момент как будто все мечты сбываются, мысли уходят куда-то далеко и хочется забыться в чувствах поглощающих каждый нерв тела и извилину мозга. Но он всё равно уйдёт, если бы он остался то, он бы не получил такого удовольствия от возвращения в стан своей мечты.
Но когда она проснётся, его снова не будет. Он будет уходить осторожно оглядываясь, словно боясь разбудить её своим взглядом…

Мой манеж недалеко от полки телевизора, люблю иногда вылезать из своих тусклых занавесок и смотреть в чёрный ящик с картинками. Картинки меняются, показывают совсем разные вещи, страдания, мусор, драм, реклама и снова мусор, но плевать что показывают, главное что интересно. Иногда лучше насладится кусочком мусора чем не чувствовать наслаждения вовсе, я то знаю, я всю жизнь в манеже живу. Эти занавески, пыльные и уже почти не пропускающие свет стали для меня чем-то вроде защиты от мира, но двоякой защитой какой-то. Вроде и безопасность, но чувство одиночества прямо раздирает изнутри, манеж, он такой манеж.
Чёртовы занавески, никогда не нравились они мне, загораживают телевизор…
Хочу стать более камуникабельным, выйти дальше чем полка телевизора и стать кроликом ведущим за собой сотни маленьких, глупеньких человечков, потом уронить их в дыру, чёрную и глубокую, а потом смеяться над ними, над их игрой и страданиями, слышать крики… ой, мамка пришла, пора кормёжку получать, такое вот детство злого гения. Манеж, безопасность, одиночество и полка телевизора, люблю своё детство.

Первое письмо:
Прости, прости меня за то что я думаю о себе и своём народе, что живу ради своей страны и своих идеалов, что готов умереть ради своего государства и убивать ради него! Прости за то что ушёл на фронт, воевать за свою Родину, Родину с большой буквы!
Когда-нибудь ты меня поймёшь, не сразу, но поймёшь…
Передай Сашке что я люблю его, что вернусь и куплю ему ту деревянную лошадку которую он так хотел, хотя нет, я сам ему сделаю, лучше чем та!
Матери с отцом передай чтоб не волновались, вчера нашёл их фотографию запазухой старой своей куртки, надеюсь они успели из Ленинграда уехать… надеюсь что они с тобой и ты позаботишься о них.
Если тебе интересно то, наша дивизия под Сталинградом сейчас, мороз тут лютый, пальцы замерзают, поэтому писать много не могу. Женьку ранили вчера, снайпер поганый, но мы его нашли потом, я лично ему голову прострелил чтобы убедится что сдохла эта тварь фашистская. А Женек выкарабкается, повезло ему со мной в одну роту попасть, я позабочусь о брате твоём, обещаю, Ян.
Очень скучаю по тебе, когда минута свободная выдаётся всегда на нашу фотографию смотрю…

Яночка, люблю тебя, маленькая моя.
Твой гришка. Живой ради тебя.

Второе письмо:
Янка, прости что пишу почти через полгода, не мог…
Мы с парнем одним, Яшкой, он из Волгодонска, земляк наш, на растяжку попали когда в разведку уходили. Шли через дорогу то всего, в соседний дом, бои за улицы идут сейчас, иногда между домами, прямо на дороге горы трупов лежат, а фрицы эти на танках по ним разъезжают, сволочи, обещаю тебе, Янка, душой своей русской клянусь что всех этих гадов перебью, чтобы ты и Сашка жили, чтобы по улицам ходить не боялись! Ради тебя сражаюсь, малышок ты мой.
Прости что отвлёкся сейчас, но лютой ненавистью уже проклинаю поганцев этих!
Вообщем я с Гришкой на растяжку попал, Гришке ноги оторвало, мне повезло, пару пальцев на руке правой лишился от взрыва и ногу сломал пока с третьего этажа падал, но живой, ради тебя живой остался!
Знаю я что нужен тебе, что любишь ты меня, поэтому живой остаюсь всегда, из любой передряги выхожу с твоим именем на губах, как молитву его перед сном повторяю, не могу без мыслей о тебе.
Среди руин этих городских выживаю чтобы к тебе вернуться… пусть без пальцев сейчас буду, но сражаться за тебя буду!
Полгода эти в госпитале пролежал с Женькой, он до сих пор с ранением лежит, серьёзное оно очень, командование умертвить его приказывает уже, а он, хитрец, медсестру одну влюбил в себя, так что она его скрывает пока, лечит потихоньку. Она как и ты воспитательницей в детском саду была, да и госпиталь то, в полуразрушенном детском саду и находится, кстати. Там фотографий детских много осталось и рисунков, есть один портрет там ещё, вылитый Сашка…

Прости что пишу мало, нельзя нам посыльного нашего напрягать, а писем он много таскает.
Твой Гришка, люблю тебя, Яночка.

Третье письмо:
Яночка, маленькая моя, любимая, дорогая, я понял что не за родину сражаюсь, дошло до меня наконец-то что не речи командиров в меня надежду вселяют, а мысли о тебе, каждое, даже самое маленькое воспоминание о тебе заставляет меня жить и сражаться, не за народ свой сражаться, а за тебя! Тебя одну я готов защищать, поэтому я воевать пошёл, чтобы тебя защитить! Как только возможность к тебе поеду, поняла? Жди меня, жди, я приеду, найду тебя где угодно, люблю я тебя. Живой ради тебя! Помнишь когда с Васькой дрался за тебя, сказал что живой остался от его избиений, живой только ради тебя остался, теперь всегда тебе буду об этом говорить, чтобы ты не сомневалась что живой я ради тебя!
Если придётся дезертиром стану, Янка, чтобы к тебе вернуться…
За Женьку не волнуйся, он живой, втягивать в это его не буду.

Жди меня! Я приду, Яночка.
Твой Гришка.

Четвёртое письмо:
Яночка, снова тебе пишу, выдалась возможность слава Богу.
К нашей роте мальчишка бедный приклеился, еду попрошайничает, да рассказами мужиков развлекает. Все его подкармливает по чуть-чуть, я тоже естественно, больно уж жалко парнишку. Родители его умерли во время бомбёжки, вот он и ошивается теперь по руинам. Он нам даже ходы безопасные среди руин показывает!
И по вам, Янка, соскучился очень, не могу уже. Каждый день о тебе думаю, о том как с Сашкой во дворе в догонялки играю, не могу уже без вас…

Люблю тебя, любимая Яночка.
Обещаю выжить, ради тебя.

Пятое письмо:
Яночка, сейчас много писать не буду.
Завтра сбегу к тебе, завтра же.
Люблю тебя, прощай и прости, если что случится со мной, я люблю тебя!

Глядя в окно девушка сжала в руках клочок жёлтой, оборванной бумаги и прижала его к губам. Слёзы невольно потекли по щекам, уже несколько раз она перечитывает письмо, не принимая того что написано там. До сих пор его письма хранит, каждое письмецо которое приходит хранит в отдельном ящичке, бережно заворачивает в платок, синий шёлковый платок, она до сих не знает где он достал его, для неё. Да это и не важно наверное, главное что для неё он нашёл платочек этот. А сейчас она за него боялась, вдруг он правда сбежит из дивизии своей, расстрел же…
Но она всё равно была уверена, жила в её голове фраза: «Живой ради тебя!»
Он выживет ради неё, что угодно пройдёт чтобы только к ней придти, на колени перед ней упасть, заплакать и сказать как он сильно любит её.
Она уже слишком давно не чувствовала его руку, слишком давно не смотрела как он с Сашкой во дворе играется, слишком давно не…
Стук в дверь, радость сразу нахлынула на молодую девчушку, она с улыбкой побежала к двери, готовая обнять его, расцеловать и только бы не отпускать, никогда.
Но за резко открытой дверью стоял не Яшка. Высокий мужчина в форме офицера, шрам на правой щеке, глаза пустые, как будто в них смерть поселилась и голос низкий как эхо в старом подвале.
И тут он словно начальству рапортует, она не запомнила всего что он говорил, запомнила только одну фразу: "… Пакрецкий Григорий Аркадьевич был расстрелян при попытке побега с линии фронта как предатель Родины..."
Дальше она не слушала уже, заплаканная хлопнула дверью и убежала к тёмному углу за печкой, чтобы её слёз не видел никто. На улице зажужжал мотор и машина тихо уехала, а она лишь сидела и плакала, перечитывала письма любимого и вытирала слёзы синим шёлковым платком.
Дверь тихонько открылась, и смотря прямо на мать, вошёл белокурый мальчишка, не видя её глаз, он будто смотрел прямо в них. Заметив сына девушка сразу прекратила плакать, заплаканными глазами посмотрела на сына и протянула к нему руки, мальчик подошёл и сел рядом с ней.
Она долго не могла объяснить что случилось, почему она плачет и что теперь с папой, сказала лишь что его чужие убили, а он сражался, сражался как герой, за Родину и семью! Не смогла она сказать сыну что свои отца убили, убили за то что он к семье шёл…
А в голове всё метались мысли, звучала фраза и его лицо, и он всё говорил: «Живой ради тебя! Ради тебя!»