Эхо (Half-Life 2)

Незнакомец непринуждëнно пожал плечами, покачал головой; он будто забавлялся в возникших условиях, которые, как кажется, полностью удовлетворяли требованиям этого странного человека. Он владел ситуацией — и упивался контролем, словно потешаясь над Гордоном. Его лицо, морщинистое, походящее на восковую маску, отличалось присущей забальзамированным трупам бледностью; при разговоре мышцы двигались неестественно медленно, напоминая мимику аниматронных игрушек, словно между речью и еë артикуляцией вот-вот произойдёт рассинхронизация, и голос сорвётся с одеревенелых губ, зависнув в воздухе акустическим фантомом.

Альтернативная версия концовки Half-Life 2.

Что если бы Джудит Моссман в финальной главе не помешала Уоллесу Брину отправить Илая и Аликс Вэнс в мир Альянса? Что, если бы всё закончилось на том, что Брин, а следовательно, Альянс, одержал верх в противостоянии с Сопротивлением и, в частности, с Гордоном Фрименом?

Уоллес Брин улыбался.

Это была улыбка дельца, ожидавшего большую выгоду от сделки, которая вот-вот должна была завершиться.

Рука-манипулятор подняла капсулы с профессором Вэнсом и Аликс, точно виноградную лозу, и потянула по спирали вверх, в бьющее ярким светом круглое отверстие в высоком потолке. Там, должно быть, находился отсек, ведущий к телепорту.

— К счастью, Сопротивление продемонстрировало готовность принять нового лидера, — сказал Брин, обращаясь к Гордону. — А он, в свою очередь, — готовность быть послушной пешкой в руках хозяев.

— Гордон, не слушай его! — закричала Аликс.

Сколько на её душу выпало испытаний, но она не сдаётся, вдруг подумал Гордон, в ней ещё бьётся свойственная молодой девушке вспыльчивость. Именно её услышал он в этом выкрике, будто отголосок несгибаемой воли, переубедить которую не в силах никакие доводы рассудка и рациональные аргументы. Что тогда чувствую я?

— Так что скажете, доктор Фримен?

Улыбка дельца, как приклеенная, не сходила с лица Брина; его глаза сверкнули каким-то неестественным, кукольным блеском… Гордон был готов поклясться: он уже видел такую улыбку. Во сне, который очень похож на реальность. Улыбка человека, планы которого с невероятной точностью воплощались в действительность.

Гордон слышал, как брыкается и дёргается Аликс, пытаясь выбраться из металлических оков. Упрямая, чёрт подери, она не пасует даже когда поражение очевидно. Он слышал и не смел обернуться, потому что боялся встретиться взглядом с профессором Вэнсом.

— Аликс, детка, не надо, — сказал профессор, и Аликс немного успокоилась.

— Понимаю, что вы не хотите обсуждать со мной вопросы сотрудничества в присутствии этих людей, — произнёс Брин. — Как только они покинут нас, мы возобновим разговор.

— Уоллес, пожалуйста… — сказала Моссман, но мольба потонула в немоте. Всё это время Джудит стояла, замерев, рядом с панелью управления, и практически стёрлась из поля зрения Гордона, смешавшись с интерьером кабинета, но стоило ей подать голос, как она вновь выступила из окружающего фона.

— Джудит, я знаю, что делаю. Иного выхода нет.

Брин потянул рычаг на панели управления, и капсулы с отцом и дочерью начали подниматься вверх. Моссман схватила Брина за предплечье, намереваясь оттащить его от панели, но Администратор, проявив моментальную реакцию, вызвал охрану. Ворвавшиеся в кабинет солдаты в белой униформе скрутили Моссман. Брин приказал вывести помощницу, и охранники покинули кабинет. Джудит плакала — короткие всхлипы слышались сквозь методичный такт армейского шага.

Тем временем Илая и Аликс поглощал белый, ледяной свет, будто отца и дочь уносят в запредельный край, в райскую обитель. И в каком-то смысле так и было — через несколько минут они окажутся далеко отсюда, за границами мыслимого пространства.

Гордон не мог понять, что он чувствует сейчас. Ненависть, досада, злоба, страх, паника, горе… Его пугало, что вместо эмоциональной реакции он, совершенно равнодушный, пытается рационально осмыслить происходящее, озирая ситуацию как бы со стороны. Как если бы он не был заперт в капсуле, а мог безмятежно наблюдать за действием как за театральной постановкой. Этот зритель следил за развитием сюжета, проникался настроением персонажей и общим психологическим накалом и в итоге создавал для себя целостную картину пережитого и увиденного; и, как любой зритель, после окончания представления Гордон покинул бы зал, сохраняя ясное понимание того, что это — только постановка, всё не по-настоящему, хотя и очень похоже на реальность, и никак его не касается: ни Аликс, ни Илай, ни Моссман, никто, кого он видел за последние несколько дней, с кем прошёл сквозь огонь и воду — ни к одному человеку Гордон не ощущал и малейшей эмоциональной привязанности. Он попал в этот мир случайно. Мир, который одновременно напоминал его мир и отличался от него так сильно, что казался поистине отчуждённым, инопланетным. Гордон ощущал себя раздвоенным — кто переживает и кто наблюдает, одновременно здесь, во плоти, и в стороне, некий свидетель, кто просто глазеет без каких-либо последствий для себя.

Почему во мне нет этой воли, спросил себя Гордон, почему, хоть и зная, что эти действия ни к чему не приведут, я не могу выразить свой протест?

Необходимо принять: дело Сопротивления провалилось. И те сотни бойцов, что ведут сейчас бои у подножья Цитадели, не доживут до завтра. Вероятно, каждый из них умрёт с верой, что отдал жизнь не зря, что Фримен исполнил то, ради чего объявился здесь. Эта революционная патетика нервировала Гордона, он не мог принять навязанную ему ролью. Чем ближе была Цитадель, тем более расплывчатые очертания принимала главная цель его прибытия, которая, впрочем, с самого начала не отличалась ясностью. Им будто кто-то руководил, нечто вело его, Гордона Фримена, через ад, чтобы в итоге поставить его на то место, которое как нельзя точно символизировало его удел — облачённый в защитный костюм и впоследствии закованный в металлический кокон, как и сказал Брин, марионетка, действия которой продиктованы чей-то другой, сторонней волей. Чужие глаза глядят из твоих глаз, вспомнились Гордону слова вортигонта.

«Гордон Фримен во плоти, — ледяной, шипящий голос, — или, вернее, в защитном костюме…»

Думаю, вы его заслужили, сказал он тогда. Этот голос.

Я заслужил право быть ведомым, сказал себе Гордон. Внутри этого костюма я утратил что-то важное, что предотвратило бы моё превращение в немого персонажа чьей-то постановки.

Брин продолжал ухмыляться. Сделка завершена. Не могло выпасть расклада лучше.

Когда в кабинете остались лишь они двое, Брин высвободил Гордона из капсулы, что отнюдь ни разу не ослабило чувства поражения — с разбитыми оковами Гордон явственней ощущал их подавляющее действие — теперь над ним установился полный контроль, и ни в одном из совершённых ранее поступков Гордон не видел даже крошечной части сознательного выбора, своего, личного: он делал всё, подчиняясь невидимому оператору… богу… судьбе… Гордон казался себе пешкой, персонажем игры; единственный же просвет свободы — осознание такой участи, как в одном старом фантастическом рассказе, где главного героя физически превращают в безропотное, неуклюжее существо, напоминающее червя, у которого, однако, остаются все человеческие мыслительные способности, у него остаётся сознание (если это не душа), которое, тем не менее, заперто в теле, что даже рта не имеет. Вечная агония, пронизанная всеобщей иллюзией выбора.

Даже если бы Гордон выбрал тогда другой вариант, незнакомец поступил бы иначе. Он последовал бы собственным интересам, ни во что не ставя решения Гордона.

— Что ж, доктор Фримен, поговорим о наших перспективах.

Брин подвёл его к витражу, откуда открывался вид на позолоченные светом заката небеса: пышный слой пористых, как бы вспененных облаков надёжно укрывал своим массивом происходящую у подножия Цитадели картину — город в дыму, огне и руинах. Вершина будто служила неколебимой границей между землёй и поднебесьем.

— Вы понимаете ведь, доктор Фримен, что это ужасная, но необходимая жертва. Вы знаете не хуже меня, что мы даже не исполнители — мы просто инструменты, мы руки, которыми правят силы, направленные на обновление мироздания.

— Я не знаю, — признался Гордон. — Но вы, похоже, полностью согласны с таким положением вещей.

— Это неизбежность. Рок. И чем раньше мы поймём это, тем лучше.

Уходящая основанием глубоко в недра земли, Цитадель тянулась далеко ввысь, как башня, та самая башня, строительство которой в незапамятные времена разгневало господа бога. Башня, которую искал стрелок из книги, что стояла на полке в комнате Гордона когда-то давно, когда он ещё даже не думал о том, что пойдёт учиться в MIT и получит работу в «Чёрной Мезе»; задолго до того, как на той же полке появились книги Эйнштейна, Бора, Планка, Маха и Торна. Это было очень давно, но уже тогда в его жизни появилась Башня, на вершине которой вожделенная цель раскрыла свою истину — всё повторяется и повторится вновь, и нет никакого толка в том, чтО ты выберешь или на какой путь решит ступить твоя душа. Но среди подобного царства фатализма почему-то настойчиво звучал громкий возглас, импульсивный и смелый.

— Нельзя говорить о согласии или отказе в такой ситуации, — сказал Брин. — Это приземлённые категории инфантильного человеческого духа. Нам давно пора вырасти, покинуть рамки добра и зла. Я стремлюсь к тому, что вывести человечество на новый уровень. Человек должен переродиться в новой форме, в ином виде, который позволит ему покинуть эту планету. Но нельзя достичь перерождения, не пережив смерть.

Он действительно верит в то, что говорит?

Гордону казалось, что Брин не понимает, каково действительно их назначение, суть которого, судя по всему, простиралась дальше, чем противостояние двух видов разумной жизни. Конфликт Альянса и Сопротивления как бы поблескивал, напоминая один из множества солнечных бликов на поверхности воды — это лишь часть всеобщего сияния мировых событий. И зачем Брину этот глобус? Маленькая антикварная модель земного шара стояла на самом краю рабочего стола, и только теперь Гордон задался этим вопрос: зачем? Глобус как глобус. Спрессованное до ручных масштабов мироздание являлось своеобразным зеркалом, в котором Администратор любовался своим отражением — так долго, что в итоге поверил в навязанную ему роль, погрузился в неё и слился с ней. Брин хоть и говорил, что они с Гордоном только инструменты, но сам, похоже, побаивался отпустить свою игрушку. Глобус стоял на краю, как бы застигнутый в шаге от пропасти — и Брин, дрожащий отныне над своим величием, как ребёнок, старался сохранить в покое эту сладкую забаву, что обещала ему защиту от разочаровывающей действительности.

На вершине Башни порой забываешь об её основании, кажется, что небо как таковое, воздушное и прозрачное, стало новой почвой; соблазняет сама мысль, что ты — законный житель небес и нигде больше не можешь существовать, кроме как здесь, в обители чистого и беспрепятственного движения; однако в данную секунду Гордон чувствовал отравляющий запах гари, цементная пыль забивала нос и першила в горле, иссушая и покрывая глотку щекущей плёнкой; Гордон слышал шумный стрекот выстрелов, которой из раза в раз поглощал грохот рвущихся снарядов; он слышал выкрики команд, зовы помощи и стоны раненных — отнюдь, основание Цитадели, а значит, и разрушенный город, всё ещё находилось рядом с ним, и всё же Гордон постепенно принимал мысль, что преисподняя, какой бы реальной и ощутимой ни оставалась в памяти, тем не менее, утрачивает эту реальность под натиском откровения, которое, как шептал рассудку неведомый голос, на самом деле уже было, и в нём нет ничего нового.

С одной стороны, я могу согласиться с Брином, думал Гордон, но с другой — в его словах слышится фальшь. С самого начала я не мог поступить иначе.

Башня привела его к себе, как мелодия заклинателя змей — глубоко в душе тонкой гармонией играет известный мотив, и всё встаёт на свои места здесь, в конце пути.

Неужели всё так и закончится? Почему я ничего не чувствую? Почему я не могу ненавидеть этого человека? Гордон посмотрел на Брина — тот всё ещё ухмылялся, на сей раз от захлестнувшей эйфории, что ему удалось совершить то, что он давно задумывал — по его мнению. Почему я не могу так же, как Аликс, на пороге небытия завопить от отчаяния? Этот вопль — единственное человеческое во мне. Но я не хочу кричать. Это бесполезно.

— Глупо строить из себя бунтарей на пороге новых горизонтов. — Вздох. — Я понимаю вас, Гордон, я тоже сперва не мог поверить, я тоже думал, что цена слишком высока, но нет такого способа, который дал бы человеку возможность пережить акт перерождения без агонии, без боли. Вы лукавите, говоря, что не знаете, что я предлагаю. Мы с вами проводники, Гордон, на нас возложена великая миссия.

Приторно прекрасные небеса за окном — точно глоток волшебной воды, которая стачивает воспоминания до тех пор, пока человек не забудет собственное имя; он полностью отринет прошлое, которое начнёт гнить в забвении, и в итоге человека встретит мир такой, какой он есть — грязный, выброшенный на помойку вселенной, чёртовый город, а в центре, будто игла, высится гигантский небоскрёб, из окон которого открывается вид на чудесные, покрытые оранжевым отблеском небеса. Закат. Умиротворённость — ложь. Но лучше выпить ещё волшебной воды — чтобы забыть. Вся боль, всё страдание — они в памяти. Вот наш враг и наш покровитель. Память — вся в запахе уличных боёв и стонах раненных; в снарядах, что рушат стены, и оторванных конечностях; в горе и утрате. Необходимо пожертвовать памятью, поскольку нет иного способа обжить небо.

И снова — вопль. Несётся через пустоту безудержный, надрывный вопль.

Гордон посмотрел на Брина. Тот был доволен собой, он гордился, что одержал победу, и не смотря на горечь, оставшуюся в сердце после бессрочного расставания с Аликс и профессором Вэнсом, Гордон понимал: ни поражение, ни победа в этом сиянии событий никакого значения не имеют. Блики на воде, возникшая от случайного порыва рябь. За лучащимся от радости лицом Уоллеса Брина, за громкими лозунгами Альянса и его гигантской военной машиной теплилась сила куда более могущественная. Возможно, единственная в своём роде. Сила, которая могла позволить себе такой расклад, чья комбинация не привела бы ни к выигрышу, ни к проигрышу.

Вдруг время застыло. Исчезли звуки. Гордона окружила утробная, сплошная тишина, плотная и осязаемая. Уоллес Брин замер — на лице, в точности, как на фотоснимке, запечатлелись образованные улыбкой морщинки; всё обозримое пространство обесцветилось и потускнело, покрывшись маревом и напоминая старую фотографию — застывший в вечности ветхий образ. По телу, хоть оно и было закрыто от внешнего мира рядом бронепластин и кевларовой прослойкой, пробежал холодок, и вновь Гордона охватило знакомое чувство растерянности. Из-за спины Брина вышел высокий, худой человек в синем костюме и кейсом в правой руке. Незнакомец шагал по обездвиженному миру, словно призрак, который, как ни странно, обладал плотью и голосом:

— Неужели опять пришло то самое время, доктор Фримен?

Первой реакцией Гордона было поскорее отступить, как бы спрятаться от навязчивого и навевающего жуть присутствия этого странного человека, но едва попытавшись совершить хоть одно движение, Гордон столкнулся с тем, что тело почти не подчиняется ему — будто ходовые механизмы костюма дали сбой, препятствуя свободе действий оператора.

— Кто вы? — спросил Гордон.

— Вы не обязаны помнить меня, доктор Фримен. А вот я… Я помню всех вас.

— Что вам от меня нужно?

Незнакомец непринуждëнно пожал плечами, покачал головой; он будто забавлялся в возникших условиях, которые, как кажется, полностью удовлетворяли требованиям этого странного человека. Он владел ситуацией — и упивался контролем, словно потешаясь над Гордоном. Его лицо, морщинистое, походящее на восковую маску, отличалось присущей забальзамированным трупам бледностью; при разговоре мышцы двигались неестественно медленно, напоминая мимику аниматронных игрушек, словно между речью и еë артикуляцией вот-вот произойдёт рассинхронизация, и голос сорвётся с одеревенелых губ, зависнув в воздухе акустическим фантомом.

— Я впечатлëн вашими успехами, доктор Фримен, в этот раз вы достигли большего. — Незнакомец прошипел, вбирая воздух. — Боюсь, не мне решать вашу дальнейшую судьбу.

Сделав несколько шагов в сторону, незнакомец осмотрел кабинет, что-то прошептал про себя, затем приблизился к окну, так, что Гордон мог разглядеть седину на висках этого таинственного человека, после чего отошёл и пристально взглянул на Гордона.

Внешний вид, как и без пяти минут резиновое лицо, создавали впечатление, что перед Гордоном сейчас стоит человек, тщательно скрывающий своё истинное существо, поскольку обличие заштатного бюрократа не могло служить иной цели, кроме как попытке замаскировать свою личность, что, тем не менее, было совершенно лишено смысла, поскольку в данной ситуации такой обыденный наряд, который в повседневной жизни смешивает человека с толпой, напротив, ярко выделял, обособлял незнакомца. По-прежнему не в силах пошевелиться, Гордон сделал попытку сосредоточиться, собрать разрозненные мысли в единый узор и понять, откуда ему известен этот человек, который продолжал смотреть на Гордона ледяными, в самом что ни на есть подлинном смысле нечеловеческими глазами.

— Полагаю, у вас есть ко мне вопросы, — будто прошипел незнакомец. — Это неизбежно. Я уже привык. Амнезия — одно из побочных следствий подобного характера инцидентов.

— Что это значит?

— Память хранит многое. Она безгранична. Но порой она представляет собой страшное препятствие на пути к усовершенствованию. Люди привыкают жить прошлым. Оно их останавливает, удерживает от продвижения.

Загадочная, состоящая исключительно из обиняков речь незнакомца, тем не менее, была понятна Гордону. Ускользающий смысл фраз уже готов был показаться, но всякий раз Гордон оставался наедине с изначальной туманностью выражения. Понимание происходило не от разума, а от какого-то другого, подсознательного уровня; правда, которую так сильно стремился избежать Гордон, на деле уже была раскрыта; интуитивно Гордон знал, о чём идёт речь, но продолжал сопротивляться, отрицать очевидное. Откровение, совершённое человеком в чёрном на вершине Башни… Стрелок знал, на что идёт, с самого начала ему было прекрасно известно, чтО ждёт его в конце пути, и всё равно продолжал упорно двигаться вперёд, к Башне, искренне веря в иной исход, каждый раз закрывая глаза на истинное положение вещей. Он знал, что всё повторится. Он понял это, когда перед ним распахнулась дверь, и глаза его вновь увидели пустыню.

— Усовершенствованию чего? — спросил Гордон. — О чём вы?

Незнакомец засмеялся. Это был снисходительный, тёплый, приятный смех, от которого веяло чем-то близким, успокаивающим, и на мгновение Гордону даже показалось, что стоит этому человеку щёлкнуть пальцами, как всё закончится. Вернутся Илай и Аликс. Никто не умрёт. Всё, через что прошёл Гордон, превратится в обыкновенный ночной кошмар. Он проснётся. Однако в следующий момент Гордона вновь охватила грусть.

Ничего не изменится. Этот человек — тоже исполнитель, посредник. По необъяснимой причине эта мысль показалась Гордону единственно истинной, понимание этого приобрело кристальную ясность, несмотря на то, что ему не было известно абсолютно ничего об этом человеке.

Он сказал что-то про амнезию. Гордону вновь пришла на ум та самая книжка про Башню. Там была фраза… Забыл лик отца. Гордон оторопел, пусть он и так был обездвижен; его сознание словно бы обмерло, как только Гордон подумал о том, что не помнит собственного детства. Что было тогда? Молоко и печенья на завтрак… омлет… образы рассыпались, как песочные замки, по частям, и детали, разбиваясь на тысячи песчинок, летели вниз, к прибою, чтобы стать проглоченными раз за разом накатывающими морскими волнами; скоро не останется ничего, кроме гладкой, пенящейся поверхности, чистого ничто, беспамятства.

— Это нормальная реакция, — сказал незнакомец, будто почувствовав переживания Гордона. — Ошибки являются частью системы. Ошибки — это состояния, причины которых пока что скрыты от нас. Случайность работает сразу в двух регистра — она есть и её одновременно нет.

— Причём здесь ошибки?

Незнакомец смахнул пылинки с застывшего Брина. Не более чем шутливый жест.

— Разрыв пространственно-временного континуума не вызывает коллапса. Вселенная стоит на месте. Парадоксы сменяются закономерностями. Вернее, закономерности и есть парадоксы, и наоборот.

— Чёрт возьми! — Гордон ещё раз попытался двинуться. — Что это всё значит?

— Вам известно не хуже меня о многомировой интерпретации. Наверное, даже больше меня. Дело здесь не в уме, а в психологическом состоянии. Законченное количество элементов, приблизительное число вариаций… Но человек всегда верит в иной исход.

Посмотрев на Брина, незнакомец продолжил:

— Некоторые полностью отождествляются со своей ролью и начинают думать, что действительно могут что-то изменить. Но всё заканчивается одинаково — они падают.

При слове «падают» Гордон ощутил укол в затылке, словно кто-то слегка прикоснулся к коже иголкой, и перед глазами начали проплывать образы воспоминаний — но то были не воспоминания прошлого, а воспоминания грядущего: Гордон видел то, что ещё не произошло, но должно произойти. Брин действительно падал. Он летел вниз, похожий на тряпичную куклу, в то время как взрывы разносили на куски телепорт, с виду напоминающий гигантскую ритуальную стеллу. Почему я знаю, что это именно будущее?

— Память хранит многое, но всегда настоящее предшествует прошлому, — вымолвил незнакомец, после чего пространство погрузилось в кромешную тьму, а Гордон окончательно потерял ощущение собственного тела. Это и впрямь было похоже на сон, только очень реальный, далеко отстоящий от ночных грёз, сон как сама жизнь, за тем только исключением, что в данную секунду Гордон не чувствовал ни рук, ни ног, он даже не дышал и не чувствовал этого пронзительного, влажного холода; он существовал в качестве ментального образа или, возможно, духа, он парил в вакууме, лёгкий, как сама мысль, её нехитрое скольжение на синапсам; точно пучок энергии, информационный зародыш, зачатый на самом краю сенсомоторной системы, на кончике кожных рецепторов… Сознание при этом оставалось ясным, но одновременно как бы раскрепощённым, свободным — это было сознание величайших, просветлённых умов. Сознание Будды, сознание Христа, сознание бога. Или же сознание самого космоса. Тьма вдруг расступилась, и Гордон начал видеть — нет, он не видел, а как бы соучаствовал, был везде и нигде среди показывающихся картин — образы возможных вариаций: Аликс чуть не умирает после серьёзного ранения, Илая убивает Советник Альянса (откуда я знаю это?!), Аликс спасает Илая, развернув время вспять; где-то в арктических льдах из загадочного мерцания в пустоте материализуется гигантский корабль… это ледокол, надпись на корме — БОРЕЙ… я слышал уже это название… портальный шторм в центре Сити-17 — гигантский, грандиозный по масштабам, пляшущий, точно одинокий язык пламени, вихрь, стремящийся из руин Цитадели в небо, сверкает и пульсирует, предвещая катастрофическое смещение двух миров, на этот раз — фатальное (я знаю, что это явление называется портальными штормами, но почему Цитадель разрушена?), будто пуповиной это видение скрещивается с другим — где Брин падает в кромешную бездну инопланетного реактора, а телепорт рушится, тем временем в «Чёрной Мезе» Гордон прыгает в портал, тогда как телепорт и реактор разрушаются, погребая под завалами учёных, что собрали последние остатки мужества, чтобы перекрыть пространственный разлом… всё зависело от Гордона, и он летел сквозь скопления частиц, не веря, что переживает в данную секунду то, о чём лишь читал в научных монографиях — складки материи, прошиваемые квантовым импульсом…мир Альянса, напоминающий гигантское полотно, бурлящее ярким оранжевым светом, и ещё — Зен: парящие в пустоте зелёные скалы и живые растения, которым, наверное, известно о мироздании гораздо больше, чем какого-либо разуму, когда-то существовавшему во вселенной, потому что нет ничего древней растений и камней, а камни — само бессмертие… Зен — столь прекрасный, сколь и опасный, жестокий мир, в котором природа всегда главенствовала над всякими попытками подчинить её, создать из неё ресурс. Тысячи вариантов, тысячи возможных развитий событий разворачивались сейчас перед Гордоном, слитые в бесконечную сеть, транслирующую одновременно необозримое количество вероятных комбинаций реальности.

— В чём тогда смысл? — Гордон с удивлением обнаружил, что в такой бесплотной форме может говорить.

— Цепочка фактов не приводит ни к какому результату, а только продолжается в иных цепочках. Смысл — это прОклятая доля. Смысл мешает игре.

— Так это просто игра?

— Игра, доктор Фримен, игра, построенная на ошибках.

Он увидел себя. Во всех вариантах — мертвец. Где-то скошенный пулей, где-то сорвавшейся с высоты. И так далее. Вариативность средств умерщвления поражала, однако Гордон не испытывал страха или ужаса, будто собственная смерть — явление обыденное, скучное, и никак его не касается сейчас, когда он представляет собой сгусток энергии, а может, и просто сгусток пустоты.

— Сколько раз?

— Доктор Фримен, не это сейчас должно вас волновать. — Незнакомец вздохнул. — Повторю, к сожалению, не я решаю вашу судьбу.

— Кто тогда решает?

— Это лишь игра, доктор Фримен, — сказал незнакомец.

— Разве нельзя ничего исправить?

Незнакомец засмеялся, в этот раз зло, иронично. Гордона это смутило, и он почувствовал прилив гнева.

— Я устал! — закричал Гордон. — Это должно когда-нибудь прекратиться! Почему я?! Почему я здесь?!

— Это измерение — только эхо иных измерений. — Смех прекратился. — И никому не известно, где источник звука. Это вибрации, что расходятся по всей вселенной. По всем вселенным.

— Пора закончить игру! — Гордона распирало от злости. — Я больше не вынесу этого!

— Не я решаю, доктор Фримен, когда это закончится. Я лишь исполняю чужую волю. Предопределённость — странная вещь. Она есть, но её одновременно нет.

Точно разряд электротока, его пронзила чудовищная боль, и утраченное ощущение собственного тела вернулось сполна — из груди рвались истошные вопли; пространство залил ослепительный белый свет. Если кто-то говорит, что после смерти наступает покой, то он ошибается; после смерти наступает агония, потому что смерть — это новое рождение. Гордон умолял, мечтал, взывал к смерти, к её упоительному и блаженному покою, в котором обрываются нити всех существований, что вынашивают каждое в себе одно лишь страдание, но затопляющий внутренности жар распалялся сильнее, и скоро огонь стал столь мощным, что давно и далеко преодолел границы человеческих возможностей выносить физические мучения. Казалось, такой боли никто никогда стерпеть не в силах, но Гордон слился с агонией, стал единым с ней целым, и даже эту жертву боль не желала принять, чтобы прекратить мучения, и вопли продолжались, эхом рассеиваясь в безвидном пространстве, в чистой геометрической плоскости ещё не рождённого мира.

— ХВАТИТ! УМОЛЯЮ, ХВАТИТ!

Незнакомец ухмыльнулся. Вот у кого он видел эту улыбку. Гордон вцепился в это воспоминание, как в неопровержимое доказательство, улику, что подтвердит истинность его смутных видений и грёз, которые обычно приписывают помрачению рассудка или психозу. Он надеялся, что воспоминание останется с ним несмотря ни на что, и всё же, какой бы сильной ни была хватка, оно начало ускользать, превращаясь в известного рода дежавю. Улыбка дельца. Выгода. Через бьющие фонтаном раскалённые потоки боли Гордон повторял про себя эти слова, словно в них заключалась какая-то сила, как в заклятии. Улыбка не сходила с лица незнакомца. Его глаза, искусственные и, тем не менее, одушевлённые, пугающие тем, что в принципе не должны быть живыми, блеснули во тьме.

Боль резко отступила.

Гордон протёр глаза и зевнул. Он сегодня не выспался. Ночь выдалась муторной, пришлось перепроверять данные проведённых во вторник исследований в секторе С. Барни сказал, что нужно как-нибудь выпить пива. Гордон согласился, и они условились, что на выходных встретятся в кафетерии на третьем уровне. К платформе подъехал вагон монорельса. Гордон ехал один. Он сел в кресло и опустил веки, надеясь хотя бы в дороге немного отоспаться.

— Доброе утро и добро пожаловать в транспортную систему «Чёрной Мезы», — прозвучала в салоне система оповещения. — Сами вы её выбрали или её выбрали за вас…